Слово солдата победы

 

 

 

В московском издательстве "Патриот"  в прошлом году вышел 13-й том юбилейного издания "Слово солдата Победы", где опубликованы воспоминания, очерки, рассказы , записи, письма фронтовиков, тех, кто в годы Великой Отечественной войны бился с гитлеровскими захватчиками, не щадя сил и своей жизни, приближая нашу Победу. 

Участник и очевидец боевых этапов Великой Отечественной войны - наш    земляк коммунист Григорий Михайлович Сухоруков.

 

ВОЙНА

Приближение войны чувствовалось, международное напряжение возрастало. Опровержение ТАСС о том, что передислокация войск Красной Армии не связана с какими-то военными целями, а проводится в связи с улучшением каких-то бытовых условий военнослужащих и их семей, настораживало. Появлялись в печати сообщения о сосредоточении фашистских войск на советско-польской границе. Все это беспокоило людей. И все же была надежда на то, что войну можно предотвратить. Хотелось верить в выполнение сторонами заключенного договора о ненападении между Советским Союзом и Германией.

Первые дни войны. Рядовой на фронте.

Меня призвали на месячные сборы в конце мая 1941 г. Погрузка призывников происходила в Ленинграде. Группа студентов Ленинградского университета тоже отправлялась в военный лагерь. Прощаясь со своей подругой, один из призывников уже с подножки уходящего поезда кричал ей: "Тридцать каш съем и буду дома!". Как известно, в армии кормили кашами. Не один раз вспоминал я на фронте этого студента-балагура. Сколько же каш ему пришлось съесть из походной армейской кухни за время войны, если ему посчастливилось остаться живым?

Нас привезли в 108-й артиллерийский полк резерва Главного командования. Стоял он в прекрасном живописном месте недалеко от станции Токсово под Ленинградом. Мне запомнились лес, поляна с густой высокой травой, журчащий ручеек, под впечатлением которых я часто думал о совершенно новом, совсем незнакомом своем положении. Когда меня обмундировали в гимнастерку и брюки цвета хаки, пилотку, неуклюже сидящую на стриженой голове, и в ботинки с обмотками, я сразу же приземлился в своих мечтаниях. По лагерю ходили командиры, стройные, фартово одетые, а я, как мне казалось, выгляжу неуклюже. Очки и пилотка никак не гармонировали между собой, а тут еще ботинки номера на два больше, чем мне полагалось, с обмотками.

- Походи пока, - говорил старшина, - получу, дам другие.

Других я так и не дождался до начала войны. Как сильно влияет внешний вид на внутреннее состояние, на самомнение! Мне эти чувства были знакомы давно, но в первые дни в армии я ощутил их более остро. Так я думал о самом себе, и так, мне казалось, обо мне думают другие. Потом, день ото дня, я как бы самовосстанавливался. Этому способствовали сложившиеся отношения. В армии тогда была здоровая обстановка. Требовательность, дисциплина, напряженная учеба и гуманное, заботливое понимающее отношение командиров к подчиненным Все отношения строились строго по уставу. И этот регламентатор воинской жизни не допускал какого-либо унижения личности.

Нас встретили хорошо. Меня с другими студентами отправили в отделение связи. Командир отделения, щупленький, рябой и рыжий, был малограмотным, но энергичным служакой. Многое прощал нам, когда мы подсмеивались над ним, когда он перебирал самые ходовые в обыденной жизни слова. Все глаголы у него кончались на мягкий знак. По этому признаку я сразу же узнал в нем своего земляка. В самом деле он вышел из какой-то среднерусской области. Он старался казаться строгим, требовательным, особенно перед старшими командирами. Часто нужно и ненужно, к месту и не к месту чрезмерно напрягал свои голосовые связки. Но все в рамках устава, ни одного грубого, оскорбительного слова. Мы изучали телефонный аппарат, катушку, станок, порядок прокладывания связи на местности, противогаз, винтовку. Все это называлось материальной частью. Учеба давалась нам легко. Сложнее было с уставами, которые нужно было зубрить: наизусть знать многие параграфы и докладывать их громко и четко. Мы относились к этому с некоторой иронией, а командира это злило. Он выходил из себя, и его настроение отражалось на занятиях по строевой подготовке не в нашу пользу. Но и эту шагистику мы переносили легко, всем своим видом показывали командиру, что ему не удалось измучить нас. "Ну как?" - спрашивал он строй. "Отлично" - хором отвечали мы. Каждый день проводились или политзанятия, или политинформация. Читали в газетах опровержение слухов о подготовке к нападению Германии на нашу страну. На политзанятиях нас уверяли в том, что наша Красная Армия самая сильная в мире, что наш социалистический строй - самый передовой, прогрессивный и что вспять повернуть колесо истории просто невозможно. Получалось так, что нам обеспечена победа самим ходом истории, ее закономерностями. В действительности же война надвигалась, вся Европа горела в огне войны, пала Польша, а войска гитлеровской Германии уже сосредотачивались у наших границ, но мы особой тревоги не ощущали.

Вечером 21 июня после отбоя в нарушение режима мы вышли покурить. Что-то не спалось. Предстоял выходной день и подъем на час позже. Сели на скамейке в курилке, тихо разговаривали под сенью белых ночей. Один из товарищей рассказывал о том, как он познакомился с   хорошей дивчиной, как встречался с ней. Ее отец их преследовал. Ему пришлось прыгать через плетень. Возвращался домой с порванными брюками. Я молчал, и никто не мог знать, что творилось в моей душе. Солдатская жизнь меня угнетала. Она исключала меня из тех планов, которые я наметил. Я чувствовал себя одиноким, в чем-то затерявшимся и оторванным от всего, что я привык называть жизнью. А когда зашла речь о том, будет война или нет, я "вернулся" из космоса на землю и        уверенно высказал мысль, что сталинская политика мира предотвратит войну, я продолжал верить в мудрость наших руководителей.

Казалось, только легли, когда раздалась громкая команда по лагерю: "Подъем, тревога!" Мы быстро встали, но были очень недовольны, что в выходной придумали делать проверку нашей боевой готовности. Это было в четвертом часу ночи. Было уже светло. К нам прибежал командир взвода и приказал        опустить и замаскировать палатки,     самим быть в полной боевой готовности. Командиры нервничали, суетились. Они были недовольны, что мы все делаем медленно. Один    неправильно обмотал ногу портянкой, другой надел противогаз не на ту сторону, у третьего оказалась поломана  катушка. Выявлялся результат нашего прохладного отношения к службе и ее "мелочам". Мы, рядовые, воспринимали все это как учебно-боевую    тревогу. Нас особенно не волновало ворчание командиров. Взошло солнце, и на фоне чистого   голубого неба на большой высоте появился самолет. Он шел в направлении Ленинграда. Его сопровождали небольшие облачка дыма от разрывов снарядов, глухой звук которых доносился до нас.

-Что это? - спрашивали мы у нашего командира, младшего лейтенанта Пыхачева.

-Учение началось, - отвечал он.

-Но разрывы так близко от    самолета...

-Так они же холостые, дымовые.

Я тогда мало в чем разбирался - ни в снарядах, ни в другой военной технике, никогда не участвовал в боевых учениях и поэтому верил этой байке про "холостые" разрывы. Да и командир был уверен в том, что говорил. Так и решили: начались учения. А самолет продолжал движение. Мы с любопытством наблюдали за разрывами. Потом нам стало казаться, что снаряды рвутся значительно ниже самолета. Командир объяснил: так надо. Учение - приближенное к боевой обстановке, но это не значит, что нужно быть в опасной близости. И так в неведении мы были до десяти часов утра.

Слово "война" оглушило меня. Трудно передать состояние рядовых бойцов нашего взвода. Все примолкли, насторожились. Работали, не думая об учении, думали о войне. Каждый воспринял это роковое     событие по-своему. Но общим для всех было то, что войну мы представляли без ее трагической стороны. Считали, что это нечто похожее на боевое учение со стрельбой плюс  героические подвиги. Все мы были настроены в духе высокого патриотизма, верили в непобедимость Красной Армии. Война на чужой территории, как уверяли нас, сулила и какой-то романтизм.

В центре лагеря на телеграфном столбе был установлен репродуктор. Из него мы и услышали голос Молотова, который объявил о вероломном нападении фашистской Германии на нашу Родину, великий Советский Союз. Выступление заканчивалось оптимистично: враг будет разбит, победа будет за нами. Мы верили в это и другого не могли себе представить.

Освободившись от первого влияния известий о войне, коллектив взвода (а он именно был таким) обрел свое обычное состояние. Шутили, подсмеивались над тем, кто как собирался. Больше шуток приходилось, как всегда, на действия с     обмотками. Взвод связи в полной  боевой сидел на "ГАЗике" со всем своим имуществом. На каждом из нас - шинель в скатку, противогаз, котелок, кружка, ложка, сумка с патронами, винтовка. За спиной - вещевой мешок, в котором находились пара белья, портянки, мыло и пищевое "НЗ" (хлеб, консервы, сахар). Каски нам тогда не выдали. Взвод ждал    команды.

Больше всех беспокоился командир взвода. Молодой, недавний   выпускник военного училища, энергичный, хорошо сложенный, он очень ответственно относился к своим   обязанностям.

Начался вывод орудий из парка (стоянки). Делалось это в исключительной спешке. Нужно было поднять полк для следования на железнодорожную станцию Токсово. Уже здесь появились первые жертвы. Один из командиров попал между тракторами и был раздавлен. Один солдат из огневого взвода сломал ногу и был отправлен в санчасть. Выведенные орудия, тракторы и машины были  замаскированы где-то недалеко от станции погрузки. Важно было быст-рее вывести полк из лагеря, место которого противнику наверняка было известно. Погрузка на железнодорожные платформы проводилась    ночью. Нас, связистов, поместили на платформу рядом с орудием. Из    нашего брата был выставлен пост для охраны эшелона. Глубокой ночью тронулся состав, который назывался военным эшелоном. Двигались в неизвестность, в ожидании случайностей, которые потом заполнили нашу жизнь на годы. Смеялись, шутили над своим товарищем, который набил сумку противогаза различным провиантом сверх положенного сухого пайка и был уличен командиром в снижении боевой готовности. Но в глубине сверлила и прорывалась сквозь шутки какая-то томящая грусть о том, что осталось позади, от чего мы уходим, может быть, навсегда и что там впереди - война. Состав шел быстро, без остановок и монотонный стук его колес наводил грусть, тоску. Шинель, вещевой мешок и противогаз были предметами нашего комфорта. Мы улеглись, кроме часового, кто как мог на платформе и под стук вагонных колес уснули. Но через какое-то время меня разбудил младший командир, чтобы сменить очередного часового.

Первый рассвет на войне я встретил, сидя на орудийном лафете с винтовкой в руках, и первый обнаружил, в какие "чучела" мы превратились, находясь на платформе из-под охры. Шинели, рюкзаки, лица, руки - все было вымазано этим липучим порошком. Каждый смеялся над другим, не видя, каков он сам.

На конечной остановке подошел командир взвода. Ему было не до смеха.

- Командир отделения, привести в порядок бойцов! - кричал он.

Но нам заниматься этим было уже некогда - последовала команда  разгружаться. Опять все быстро, бегом.

А тем временем в небе появился самолет-разведчик противника, хотя и не над нами, но мы тоже могли оказаться в его видении. К счастью, мы успели уже разгрузить материальную часть, снаряжение и отвести орудия в ближайший перелесок, когда самолеты противника сбросили несколько бомб на станцию. Взрывы, столбы дыма, что-то горело. Для нас у вражеского летчика уже не осталось бомб. Но, заметив наши тракторы и орудия, он стал расстреливать их из пулеметов.

В это самое время я наводил связь от огневых позиций к наблюдательному пункту командира дивизиона капитана Фрейтага. Одна катушка, с которой разматывался     провод, - в руке, вторая - за спиною и полная выкладка. Я спешил. Где  бегом, где шагом. Пот капал со лба, заливая очки. Страшный гул самолета со свистом, который пролетал прямо надо мною. Блеск трассирующих пуль рядом. Я падал, поднимался, бежал. Самое страшное было, что я оказался один в этой первой смертельной опасности. Рядом никого. Сердце готово выскочить. Его стук я ощущал каждой клеточкой тела; страдая неврозом, я всегда чувствовал биение сердца. Но тут я думал, что оно разорвется.

Таким было мое первое боевое крещение. За три с половиной года моего пребывания на фронте я никогда более не испытывал такого безнадежного отчаяния, когда в голове одна-единственная мысль: спасения нет. Потом, в ходе войны, я обрел уверенность: пролетит мимо...

На наблюдательный пункт я прибыл в полном истощении сил. Командир дивизиона был человеком во всех отношения положительным. Посмотрев на мое измученное лицо, он в шутку сказал: "Сухоруков, ты что, специально измазался в краску, чтобы немца напугать?" Присутствующие здесь разведчики засмеялись. А командир дружески сказал: "Ничего... Вон там должна быть вода, иди умойся".

Так я, рядовой, не обученный военному делу, стал воином: так теперь нас, солдат и командиров, стали называть в наших газетах. Не припомню, сколько дней мы стояли в перелеске. Нас командование решило  отвести. Непосредственной причиной нашей передислокации послужил  отход пятой стрелковой дивизии через наши боевые порядки. Солдаты, часто без командиров, разрозненными группами шли уныло, вселяя и в нас страх и панику. Многие из них  говорили: "Наша рота (батальон) уничтожена, остались мы одни". Они были голодны, просили у нас хлеба и закурить. Мы делились чем могли. Другие же, не останавливаясь,      спешили как можно быстрее уйти подальше в тыл. Как потом оказалось, их даже трудно было остановить. Наш командир дивизиона, как видно, чувствуя надвигающуюся опасность, стремился задержать некоторые   отступающие группы. Одни из них пытались противодействовать этому. Доказывали, что они отходят по приказу своего командира. Другие как будто были даже довольны, что из беспризорных, потерявших свое подразделение или часть, наконец обретают уверенность под руководством командира, который знает, что делать.

Мы, солдаты, переживали, а наши командиры еще больше нас: что с нами будет, если и нам придется      отступать с тяжелыми орудиями   203-мм калибра и тихоходными тракторами? Фронт приближался. Мы уже прислушивались к разрывам бомб и снарядов, происходящим где-то там, на передовой. Ночи не спали, находились в секретах, стояли у орудий. Нас уже предупредили о возможности прорыва разведки противника, о действии диверсионных групп в    нашем тылу. И однажды утром это случилось.

Г. М. Сухоруков

 

 

 

Дополнительная информация