ЭТЮДЫ ОБ УЧЕНЫХ. КОНСТАНТИН ЦИОЛКОВСКИЙ: «МЫ ЖИВЕМ БОЛЕЕ ЖИЗНЬЮ КОСМОСА, ЧЕМ ЖИЗНЬЮ ЗЕМЛИ»

Мы называем Циолковского отцом космонавтики. Космические полеты и дирижаблестроение были главными проблемами, которым он посвятил свою жизнь. Но говорить о Циолковском только как об отце космонавтики – значит обеднить его вклад в современную науку и технику.

Недавно мне посчастливилось прочесть три десятка тех самых, ставших теперь такой большой редкостью, книжек, которые издавал Константин Эдуардович в Калуге на собственные скудные учительские деньги. Книжки эти очень разные. Фантазии и расчеты, рассуждения и чертежи. Есть среди них и такие, которые подарили свои страницы учебникам. Есть и наивные: прошедшие десятилетия многое поменяли в мире техники и в мире общественно-политических идей. Но в книжках этих повсюду блестят самородки удивительных, просто фантастически точных предвидений.

Вспоминается мне один разговор с космонавтом Константином Петровичем Феоктистовым. В нем коснулись мы Циолковского, и Феоктистов сказал:

– Разумеется, нельзя сказать, что ученые вот сейчас претворяют в жизнь технические идеи Циолковского. Это вульгарно. Всей сложности полета в космос Циолковский представить себе не мог. Но меня поражает, как он смог серьезно говорить и думать обо всем этом совершенно на «пустом месте», с поразительной точностью определяя некоторые детали...

Слов этих я тогда не записал и передаю по памяти только их смысл, но смысл я запомнил хорошо и, читая Циолковского, многократно и с радостью находил подтверждение мысли Феоктистова. В равной мере можно говорить здесь и о научно-технических, и о фантастических книжках Константина Эдуардовича. В фантастике Циолковский так же безупречно точен, как и в технических статьях. Для него фантастика – лишь иная, более доступная для неподготовленного читателя форма пропаганды своих идей. Не уход, не отдых от истин, а лишь переодевание ее в более яркую одежду.

Помню самую первую «космическую пресс-конференцию» в Доме ученых на Кропоткинской в апреле 1961 года. Юрию Гагарину задали вопрос:

– Отличались ли истинные условия вашего полета от тех условий, которые вы представляли себе до полета?

Гагарин ответил:

– В книге Циолковского очень хорошо описаны факторы космического полета, и те факторы, с которыми я встретился, почти не отличались от его описания.

Как же так случилось, что глухой с детства человек, по существу, самоучка, книжник, в светелке маленького домика, вдали от университетов и институтов, отнюдь не обласканный вниманием коллег, скромнейший школьный учитель, вдруг преподал человечеству такой урок гениального научного предвидения? В общем-то есть ответ – гений. Но что это? Пушкин – гений, и Эйнштейн – гений. Что может их объединять? Не знаю, но думаю почему-то, что, разговорись Пушкин с Эйнштейном, им не было бы скучно: каждый почувствовал бы масштабность собеседника. Но тогда что объединяет Циолковского и с Пушкиным, и с Эйнштейном?

Необыкновенное уважение к своему труду, сознание нужности, важности и значимости своей работы. Отказов и хулительных отзывов, которые Циолковский получал на свои статьи, хватило бы и на десятерых. Их было вполне достаточно для того, чтобы эти десятеро забросили все свои проекты. Циолковский не забросил. «Мы, наученные историей, должны быть мужественней и не прекращать своей деятельности от неудач, – писал он. – Надо искать их причины и устранять их». Это не декларация – так он жил.

При внешней медлительности, почти болезненной застенчивости он был стоек и необыкновенно мужествен. Юношей, раскритиковав признанный всеми «вечный двигатель», он вступил на тропу войны с лжеавторитетами. В своей убежденности он не боялся выглядеть смешным – достоинство среди взрослых людей редчайшее. Обыватели «рвали животы», глядя на учителя, который обдувал в ветреную погоду на крыше свои модели или рассматривал звезды в подзорную трубу. Он сносил все эти насмешки.

У него абсолютно раскованное мышление. Он не боялся мечтать, и масштабы его умственных построений не страшили его. Он не пригибался в своих мечтах, не опасался, что они ударятся о низкий потолок его калужской светелки. «Человек во что бы то ни стало должен одолеть земную тяжесть и иметь в запасе пространство хотя бы солнечной системы».

Может быть, все это и есть гений? Может быть, как раз все это и роднит его с Пушкиным и Эйнштейном?

А еще был человек, не гранитный и не бронзовый, который на крыльце стриг машинкой ребятишек со всей улицы, и любил ездить в бор на велосипеде забытой ныне фирмы «Дуке», и бегать на коньках забытой системы «нурмис». Любил летними вечерами пить чай в садике, много лет носил крылатку с пряжками в виде львиных голов и не признавал письменных приборов, предпочитая чернильные пузырьки. У него была большая семья – семеро детей – и маленькое жалованье. И жизнь была трудной, иногда попросту голодной, и немало было горя в ней и слез – лишь две дочери пережили отца, – не одной горькой чашей испытаний обнесла его судьба... Он был убежденный домосед. Больших трудов стоило уговорить его даже на поездку в Москву, когда торжественно отмечали его 75-летие. Он и по Калуге не очень-то гулял – ведь так крута эта бегущая от Оки улочка, названная теперь его именем...

Я карабкался по ней, размокшей под желтым молодым солнцем, и, выйдя на перекресток, увидел табличку: «Улица академика Королева». Символичное пересечение. Сегодня пересеклись улицы, а много лет назад – судьбы. Сергей Павлович послал в Калугу первую свою книжку, постеснявшись указать обратный адрес. Циолковский прочел. «Книжка разумная, содержательная, полезная», – так оценил он труд молодого инженера. И здесь не изменило ему удивительное чутье...

Оглядывая наше звездное прошлое, понимаешь, как много в нем тяжких трудов и как заслуженна его всемирная слава. В Калуге повесил космический век свой календарь. В нем много неизвестных до поры красных дней. И не раз в удивлении и благодарности поклонится человечество маленькому домику у Оки, когда скрип пера в калужской светелке откликнется новыми громами Байконура.

Я. Голованов

Дополнительная информация