Ее стихи не спутаешь ни с чьим творением. Ведь любовная лирика по всем канонам требует задушевности, интимности. Если Ахматову критики и знатоки поэзии сравнивали с персидской Сафо, то Цветаева была Никой Самофракийской.
Почти все сборники поэтессы открываются, несмотря на юный возраст автора (21 год), такими пророческими строками:
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет.
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
– Нечитанным стихам!
Разбросанным в пыли по магазинам,
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Потом, через 20 лет, оглянувшись на это задорное стихотворение, она сказала, что в нем «формула –наперед – всей моей писательской (и человеческой) судьбы». Уже с самых ранних «девчачьих» стихов она догадывалась, что ее поэзия да и вся жизнь по духу своему – мятеж, пожар, ракета… Ведь искра рассекала ее поэтические юные строчки молниеносно – как воздух крылья ласточки. В ней была энергия, которой хватило бы на сто лет и на сто жизней.
В своих стихах, в жизни, в быту, в любви она была романтиком. Все, что попадало в поле ее зрения, тут же преображалось чудесно и празднично, начинало искриться и трепетать. «Безумная любовь к жизни, судорожная лихорадочная жажда жить»,… – писала она о себе. Марина Цветаева сравнивала сердце свое со светилом:
Два солнца стынут – о Господи, пощади!
Одно на небе, другое – в моей груди.
Как эти солнца – прощу ли себе сама?
Как эти солнца сводили меня с ума!
И оба стынут – не больно от их лучей!
И то остынет первым, которое горячей…
«Вся моя жизнь – роман с собственной душой», – писала поэтесса. С вашего согласия, уважаемые читатели, оставим в стороне ее любовную лирику. Сходите в библиотеку. А я, согласно заголовку статьи, хочу напомнить вам другие стихи. Тем более, она сама однажды гордо заявила:
… Есть у меня моих икон
Ценней – сокровища.
Послушай: есть друзей закон,
Законы – кроющий!
Пред ним – все клонятся клинки,
Все меркнут – яхонты:
Закон протянутой руки,
Души распахнутой!...
Ну чем не Маяковский «в юбке»? Вот ее по-женски бесшабашные строчки:
Голова-а – до прелести пуста:
Оттого, что сердце слишком полно.
И сравним вот с этим откровением:
Любовь – ятаган? Огонь?
Поскромнее, – куда как громко!
Боль, знакомая, как глазам – ладонь,
Как губам – имя собственного ребенка.
А мне когда-то в юности понравилось, пожалуй, самое первое ее стихотворение, которое я тут же выучил наизусть:
Из рая детского житья
Вы мне привет прощальный шлете,
Не изменившие друзья
В потертых разных переплетах.
Чуть легкий выучу урок,
Бегу тотчас же к вам бывало.
– Уж поздно, дочка!
– Мама, осталось десять строк…
Но мама, к счастью, забывала.
Дрожат на люстрах огоньки…
Как хорошо за книгой дома!
Под Грига, Шумана, Кюи
Я узнавала судьбы Тома.
Темнеет. В воздухе свежо…
Том в счастье с Бэкки полон веры.
Вот с факелом индеец Джо
Блуждает в сумраке пещеры…
Кладбище… Вещий крик совы…
(Мне страшно!) Вот летит чрез кочки
Приемыш чопорной вдовы,
Как Диоген, живущий в бочке.
Светлеет солнце. Тронный зал…
Над стройным мальчиком – корона...
Вдруг нищий! Боже! Он сказал:
«Позвольте, я наследник трона!».
О, золотые времена,
Где взор смелей и сердце чище!
О, золотые имена:
Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!
Конечно, о приключениях названных героев я давно и не раз уже читал. Потом, во время службы в армии в Крыму, мне попалось на глаза ее стихотворение «Весна в Феодосии»:
Над Феодосией угас
Навеки этот день весенний,
И всюду удлиняет тени
Прелестный предвечерний час.
Захлебываясь от тоски,
Иду одна без всякой мысли,
И опустились и повисли
Две тоненьких моих руки.
Иду вдоль генуэзских стен,
Встречая ветра поцелуи,
И платья шелковые струи
Колеблются вокруг колен.
И скромен ободок кольца,
И трогательно мал и жалок
Букет из нескольких фиалок
Почти у самого лица.
Мне захотелось побывать в Феодосии и встретить эту девушку с фиалками. В выходной со взводом посетили город, девушку не встретили. Зато сходили в музей Александра Грина – автора повести о другой девушке – Ассоль. Сюда, в Феодосию и Коктебель, она часто приезжала летом. А родилась Марина Ивановна Цветаева в Москве 26 сентября 1892 года, в полночь, с субботы на воскресенье, на Иоанна Богослова, в тихом Трехпрудном переулке. Недалеко была церковь с золотыми яблоками куполов, с посещением которой связано ее творческое вдохновение.
Красной кистью рябина зажглась,
Падали листья. Я родилась.
…Мне и доныне хочется грызть
Жаркой рябины горькую кисть.
Но судьба ее оказалась намного горше рябины. После революции она уехала с двумя детьми к мужу, бывшему белому офицеру, в Чехословакию, часто посещала Германию и по-своему боготворила эту страну философов, поэтов, композиторов. Муж уехал добровольцем в Испанию и сражался на стороне… республиканцев против фашистов Франко. Вернулся живым. Но пока его не было, к власти в Германии пришел Гитлер, фашисты оккупировали Чехословакию. Вместе с чехами почувствовала, что такое «новый порядок» и навсегда разочаровалась в «своей» Германии:
Отказываюсь – быть
В бедламе нелюдей.
Отказываюсь – жить
С волками площадей.
Отказываюсь – выть.
...На ваш безумный мир
Ответ один – отказ.
Полны презрения и убийственны ее стихи о стране, народ которой почему-то быстро, безоглядно и легкомысленно поддался пропаганде нацистской и заразился язвой фашизма:
О, дева всех румянее
Среди зеленых гор –
Германия, Германия – позор!
Европу прикарманила
Астральная душа!
Встарь – сказками туманила,
Днесь – танками пошла.
Пред чешскою крестьянкою
Не опуская вежд,
Прокатываешь танками
По ржи ее надежд?...
Пред горестью безмерною
Почти родной страны,
Что чувствуете, Германы,
Германии сыны?
О мания величия! Сгоришь, –
Германия, – безумие,
безумие творишь!...
Германия, конечно, «сгорит» лет через семь. Но не в Европе, а на бескрайних просторах России. Когда-то канцлер Германии Бисмарк предупредил немецких генералов: воюйте с кем хотите в мире, только не трогайте Россию – сгорите. Гитлер не прислушался. После оккупированной Чехии Цветаева с семьей переехала в Париж – центр русской белоэмиграции, которая из-за ее симпатий к Маяковскому, Есенину, к Родине – Советской России – встретила ее враждебно, не печатала стихи. А вскоре фашисты оккупировали и Париж, к которому собственно она была и до этого равнодушна: ее тянуло всегда на родину – к белым березкам и горькой рябине. И вот ее мнение о Париже – розовой мечте всех богатеньких Буратино – олигархов:
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка,
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
Шумны вечерние бульвары.
Последний луч зари угас.
Везде, везде все пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана,
Как там, в покинутой Москве.
Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
…В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль, как прежде, глубока.
Трагедия Марины Цветаевой, увы, продолжилась и на родине, куда семья перебралась перед самой войной. Сколько лет ждала она на чужбине свидания с родиной. Но и сюда добрался Гитлер со сворой своих германов, фрицев и «новых немецких порядков». Буквально за полгода она потеряла всех своих родных. Сначала по доносу провокатора пропал в застенках Берии ее муж Сергей Эфрон, потом умерла от простуды дочь. А вскоре пришла похоронка на сына с фронта. Таких утрат ее мятежная и впечатлительная душа не смогла выдержать – пережить. Жила она тогда уже в эвакуации в старинном городе Елабуге на берегу Оки. Когда-то в 18-летнем возрасте она представила, что лежит в могиле, и идут люди по кладбищу, читая надписи на крестах и памятниках. И в свои 18 девичьих лет сочинила такую вот эпитафию в стихах:
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти, слепоты куриной
И маков набрав букет.
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь могила,
Что появляюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была прохожей,
Прохо-ожий, останови-ись…
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, –
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь,
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
P.S. А я, уважаемая редакция и читатели, причисляю Марину Цветаеву к отряду 48 погибших поэтов. За то, что война все время ее догоняла – в Чехии, в Париже, в России. За то, что отняла всех троих ее близких людей. За то, что сын ее Георгий Эфрон поступил в Литинститут, откуда ушел на фронт и погиб где-то в Белоруссии. И шел по стопам матери, подавая надежды как литератор, переводчик французского поэта Малларме и начинающий поэт. За то, что заклеймила позором в своих стихах гитлеровскую Германию. То есть Марина Цветаева является 49й в отряде советских поэтов, погибших на войне. Она это заслуживает.
М. Аленкин,
пгт Нижнегорский