lgrach.ru

Жизнь в борьбе за счастье

Подробности: Создано 25.04.2016 12:43; Просмотров: 1851

ШЕВКИЕ АБИБУЛЛАЕВА

НАЧАЛО МОЕЙ ЖИЗНИ

Родилась я 24 января 1924 года в Крымской АР, Бахчисарайском районе, с. Дуванкой (Верхне-Садовое), улица Ташбоши, 12 (ныне Нагорная, 12). Дом сохранился доныне, но там сейчас живут другие люди. С 3-летнего возраста помню себя. Со стороны отца помню дедушку Абдима и бабушку Феру, помню, что дедушка умер в 1927 году. В 1929 году умер родной отец, он всюду брал меня с собой, говорил: «отцова дочка», после его смерти мама осталась с нами, 6-ю детьми. Было очень тяжело, и дедушка, мамин отец, забрал нас к себе, в с. Камышлы. Мама стала работать в колхозе. В конце 1929 года мама начала волноваться: дед очень болеет, а я чтобы сидела дома с детьми. Какое там сидеть? Я побежала за ней, а там крик, шум, проверяют дом, что есть внутри и снаружи, что-то ищут… Так я увидела раскулачивание. А я поднялась по лестнице, вошла в коридор и увидела, что под окном – красный цветок, хотела поднять его и уронила горшок, он разбился и вместе с землёй посыпались золотые монетки. Люди оттолкнули меня, а сами стали собирать монетки, они были 1913 года, русские, царские ещё. Дедушкин брат при царе Николае II был купцом, побывал в Америке, таких называли монтер-купец, и жили они неплохо. Мой отец рассказывал маме о своём дяде Абримове, а она потом – мне, что этот (уже получается, двоюродный дед Шевкие – прим. ред.) Абримов похоронен в Ленинграде, там его сыновья поставили ему памятник, но сейчас уже невозможно найти где… Отец при царе работал на строительстве шоссейной дороги от Москвы через Симферополь до Севастополя, ещё захватил на этой работе и часть Гражданской войны, был правой рукой начальника – то ли бригадиром, то ли кем-то, я по рассказам мамы не поняла. Сам начальник, пан Петро, был хорошим человеком, о рабочих заботился и хорошо их кормил. Мама там была кухаркой, она об этом вспоминала – ну, в молодости всё нипочём, хотя труд тяжёлый, а готовила она хорошо. Очень много она рассказывала о событиях Гражданской войны, в том числе и о судьбе этого Петра. Когда белоамурские казаки пришли в Дуванкой, их атаман Меликов сразу пошёл в дом к Петру. Отец в это время уже был в Севастополе, поэтому остался жив, а мать, как кухарка, находилась на нижнем этаже, в кухне. Петра забрали и ничего не дали взять из дома, куда его увезли, никто до сих пор не знает, а атаман с пастухом взяли в сумки золотые деньги. Белоказаки прошли в Севастополь, но останавливались в Камышлах на отдых, мать заставляли в чугунках варить пищу. Какие бы армии, а точнее, банды ни приходили, – она готовила всем. Последними пришли анархисты, один был в лохматой куртке, (видимо, в бурке). Он допрашивал мать, где Петро и где его деньги, мать не понимала по-русски, а её принимали за русскую: голубые глаза и светлые блестящие волосы, длинная коса… Спасло её, что был переводчик, после расспросов начали растаскивать вещи, на нескольких лошадях всё забрали. А маме оставили один круглый стол и диван, угнали всех барашек; после победы революции пошла легенда, что и бараны были чабана, и дом его… Чабан его присвоил, теперь это дом, где была станция Бель-бек, Верхне-Садовое, там живут и потомки чабана… Мама рассказала мне об этом, когда мне было 14 лет, а до того боялась.

Теперь о мамином отце, втором дедушке, у которого мы жили после смерти отца. Его звали Али Муждобаев, прозвище – русский Али. Он был здоровенный, около 2 м ростом, настоящая рабочая косточка – жил своим трудом, в борьбе был непобедим, однажды ему пришлось бороться с удавом целые сутки. Вначале он пытался спастись на дереве, но удав добрался до него и, чтобы не стать жертвой, дед спрыгнул, но убежать не успел, однако и удаву не удалось схватить его за горло и добраться до шеи, чтобы сосать кровь. У дедушки одна рука оставалась свободной, он убедился, что удав – самец и на голове у него были волосы 3-4 см, тогда он изо всех сил схватил удава за волосы и они начали кататься по земле. Дедушка старался бить удава головой о камни. Удав же изо всех сил старался его сжать, но благодаря одежде удалось обойтись без перелома бедра, а змей о камни получил сотрясение мозга и ослабил хватку. Дед вырвался, бросил лошадь, подводу, топор и побежал в село, сообщил сыновьям, они вместе нашли лежащего удава, поймали его сеткой, принесли к магазину в Камышлы… Дедушка по убеждениям был интернационалистом, тружеником, 50 лет проработал на кирпичном заводе в Любимовке. После случая с удавом его прозвали Айкадар, а по характеру он – очень мягкий и вежливый человек, кстати, важно и то, что, как рабочий, принял революцию и участвовал в ней, а потом спасал от голода мою маму с 6-ю детьми.

К 1920 году у мамы с отцом было четверо детей, сестра Суваде похожа на маму, как русская девочка, светловолосая и голубоглазая, подрастала, а тут пришла новая беда – голодовка захватила Крым. Умерли бабушка, любимый братишка Куведин, сестренка Соние и братик Эскендер; чтобы похоронить по-человечески, даже завернуть не во что было… Это я знаю по рассказам мамы…

После восстановления Советской власти прошло 9 лет, моя старшая сестренка пошла в школу с 7 лет, а мне было еще 6, я ходила вместе с ней и слушала, а потом меня взяли сразу во второй класс. Было трудно – мать, как и все вдовы, работала в колхозе, женщины изо всех сил старались обеспечить детей. Один офицер – пограничник, охранник Камышловского моста, уговорил маму, чтобы я пошла жить к ним и нянчить его маленькую дочечку Марину. Там я у них питалась досыта.

В 1933 году мы с сестрой заболели оспой, у сестры глаза не открывались, а я была немного сильнее ее и еще ходила в школу. Учитель меня предупредил, чтобы я не сдирала болячки, а то буду некрасивой, требовал, чтобы я, больная, в школу не ходила. Бедняцким детям – школьникам давали ботиночки, я их не надевала, а прятала под подушку, чтобы никто не отобрал, сама же носила чирики из коровьей шкуры. Пришел мамин брат, просил, чтобы я жила у него и помогала по хозяйству, у него было 3 сына старше меня, но ленивые; они спали в постелях с чистым бельем, а меня заставляли спать в коридоре, кормили тем, что оставалось от их детей – даже собаку свою кормили лучше. В одной из комнат лежало много мешков с мукой, так я долго не думая брала медный кувшин с печки, в кипяток сыпала муку, перемешивала тесто и ела без соли ночью, как крыса. Я поправлялась, как пампушка, – все думали, что дядина жена меня хорошо кормит, дядя ничего не знал, он был жадный такой, что от жадности у него тряслись руки и ноги… Он давно на том свете, а я до сих пор со страхом вспоминаю это время. В 1933 году он сажал деревья в лесополосе и сеял кукурузу, а меня заставлял гонять ворон и скворцов с 5 часов утра и дотемна, чтобы птицы не клевали зерно. Гоняла птиц самодельным деревянным кружком, била в него как в барабан. Один раз заснула под кустиком. Я решила убежать от него, но не знала дороги от Верхне-Садового до Камышлов и долго ее изучала…

Домой пришла, когда дома никого не было (это не меньше 5 км), очень устала, забралась в шифоньер и там уснула, хотя и боялась, что мама будет ругать меня за этот побег. Она в этот период работала на Мекензиевых горах – там сажали двухметровые саженцы в лесополосе, за это давали в день по 100 г муки и 100 г соли. Школа была закрыта из-за эпидемии и голода… Меня в шкафу обнаружил братишка, сказал маме, но она потом ругала не меня, а своего брата. Хлеба не хватало, даже по карточкам не всегда давали – сказали, что Америка утопила пароход в океане и все продукты пришли в негодность. Пайки начали давать в 1934 г; в Севастополе (и по всему Крыму) открыли магазин «Торгсин» – торговля с иностранцами, туда можно было отнести золото и серебро и обменять на продукты и одежду. Мама собрала серебряные монетки со своих украшений (арабские и 10 шт. русских), отнесла, получила тоже по 100 г соли и 100 г муки за каждую монетку. Муку она разводила в 2-х ведрах кипятка и давала нам, а на соль можно было что-то из вещей выменять на базаре.

***

Легче стало в 1934 году. В колхозе хорошо меняли овощи, один раз мама принесла 4 кг вермишели и варила с конской травой (видимо, конский щавель – прим. ред.). Когда ели, в осадке на дне оставались головки от иголок (!). Однажды я принесла 2 кг муки, мама стала месить тесто, а в муке были раздробленные стекляшки (скорее всего, это было вредительство, чтобы разрушить колхоз – прим. ред.). Виновных так и не нашли, но скоро стало построже: вся молодежь с 12 до 20 лет должна была работать и привыкать к ответственности, всем давали работу: копать, сажать – весь труд был ручной, в 1934-35 гг. овощей и плодов было досыта.

А в 1936 году я не понимала, что происходило: все пропажи объявляли «работой» «черной кошки» (скорее всего, банда, она же была в Москве – прим. ред.), на месте пропажи находили перчатку, и в одну ночь из деревни забрали десять мужчин, увезли куда-то, их внуки до сих пор не знают о них ничего. Один, Сидэнеми-Акру, умер от голода, у него было семеро детей, осталась сейчас одна дочь, живет в Джанкое. Дядя Бекир и его жена Фатьма съели свою 1,5-летнюю дочечку; из этой семьи жив только Бекиров Амза, но там вообще все было непонятно: Бекир-бай из-за кошки застрелил сына бедняка: Энана привязали к хвосту лошади, скакали по деревням и заставляли парня кричать, что он украл кошку… После такого издевательства я стала ненавидеть и буржуев, и несправедливость, поняла, что нет еще настоящей культуры и что до настоящей демократии надо дойти, а для этого – учиться и учиться.

В 1937 году я окончила седьмой класс, была пионервожатой, общалась и со школьниками, и со взрослыми. В каникулы все работали на уборке овощей и фруктов, я уже считалась полноценным работником в сельском хозяйстве; вступила в 14 лет в комосомол, меня избрали делегатом от колхоза, который стал жить по хозрасчету и вышел в миллионеры. Колхоз учил меня бесплатно в общей колхозной школе на агротехника по овощеводству и плодоводству, изучали 17 предметов, это было тогда среднее техническое образование. Вернулась с дипломом домой, стала работать в Камышлах, в колхозе им. Сталина. Экономист дядя Гриша вместе со своим сыном управляли колхозным имуществом без потерь, в сады на проверки дядя Гриша ходил вместе со мной, старший бухгалтер Володя организовал в Севастополе торговлю в десяти ларьках. Было радостно жить – свободно и в достатке, но так было до лета 1941 года.

ВОЙНА

В 5 часов утра 22 июня – крик: «Война! Война!». Нам объявили, что германские фашистские войска напали на нашу страну.

После этого крика рано утром жители многоэтажных домов бросали вещи из окон и уходили кто куда, чтобы не стать мишенью при бомбежке, так как первая бомба на Северной стороне упала как раз в центре базара, а фашистский самолет был сбит зенитной батареей № 17-20, полевая сумка ее командира Абдувалиева Нурали поведала о его семье: его брата звали Муса, была сестра, работавшая на Камчатке инженером, родителей у них, уроженцев Краснодарского края, не было. Нурали – общительный человек, бойцы любили и его, и его младшего брата.

Часто бывает, что после смерти о человеке несправедливо забывают, – но надо, чтобы помнили каждого погибшего на войне, как и моего брата Эдема. Он и его родители жили на территории Морзавода в квартире, они тоже погибли. Из 40 человек, ушедших на фронт из села, вернулось всего пятеро. У каждого были ордена; у Исмаилова Сулеймана – 3 ордена, но он вернулся без обеих ног; у Аедина Аджевелиева, танкиста, тоже было 3 ордена – чуть не сгорел в танке… Об их судьбах я узнала уже после 1993 года.

С первого дня войны я пошла на морзавод, где инженером в токарном цехе работал мой двоюродный брат Эдем.

Затем мне пришлось вернуться в село, там мы с девушками-комсомолками организовали охрану колхозного имущества, караулили сельсовет, а на уборке овощей и фруктов работали все, включая 5-летних детей, 13-14-летние ночами охраняли колхозную территорию, 11-летние имели контакт с морполком, как взрослые, то есть помогали чем могли.

Помню из 756-й минометной дивизии врача Кравченко, комиссара Шевченко, начальника штаба барского, политрука Черноморченко, помощника политрука Сергея Матросова, писаря Михаила, заведующего пищевым складом дядю Мишу, двоих старшин: Ковальчука и Ефимова, а командиром был 64-летний, участвовавший еще в революционных боях Бабахин, одним из командиров был Галкин Федор, который позже организовал партизанский отряд…

После пяти месяцев обороны 25-я Чапаевская дивизия отступила до Камышлов, ею командовал участник Гражданской войны, во время которой ему, мальчишке, было всего 17 лет, а теперь он, генерал, защищал Севастополь – Трофим Калинович Коломеец. Они объединились с морполком. Начальником политотдела были сначала Гуртунов, потом – Голубов, оба погибли на передовой в Сухарной балке, их перезахоронили на кладбище Коммунаров. А после них начальником политотдела стал Блохин, москвич, его заместителем – Жеглов, писатель; Яков Яковлевич Васковский – тоже из Москвы, журналист Малеев, приморский разведчик Колюков – это были мои друзья. В Белгороде жил Губенко Владимир Николаевич, в Харькове – Лазарев Аркадий Степанович, в Киеве – Железняк, его паровоз сейчас стоит у автовокзала, – много было воинов разных национальностей… Моим последним командиром до конца 1942 года был Тимофей Вениаминович. Так как я решила не оставаться под фашистами, просила всех командиров взять меня с собой, – и везде был отказ, в том числе и от Кулакова, заместителя Ф.С. Октябрьского, он сказал, что нам игрушка не нужна – какой из девочки боец, мол… Когда Черноморченко погиб в Камышлах от тяжелого ранения, его пост занял Сергей Матросов, житель Севастополя, местный проводник, который потом очень понадобился.

Ш. Абибуллаева в юности

Мы были окружены в Первомайской балке, там стоял 95-й артполк, его называли молдавским, а еще там стояла башня в трехкруговой траншее, там бойцы приостановили фашистов; ломая ветки и отодвигая камни, чтобы отступить к Инкерману, ночью на руках таскали пушки и спасли их, но при попытке выйти из окружения вдруг появились немецкие танки. Мы в траншее остались: командир Тимофей Вениаминович, разведчик Юра Махарадзе, грузин из г. Боржома, старшина, хранивший боеприпасы, и я. Командир сказал мне: «Шура, встречай, идут танки!» и объяснил, что надо лежать в траншее, пропустить танк и бросить бутылку с зажигательной смесью, так и получалось, потому что траншея глубокая, и я – в глубине, поэтому Юра должен был взорвать гусеницы танка, а я – бросать в мотор… командир занял позицию, чтобы попасть в борт. Танк шел смело, хотя и видел, что впереди – яма, была какая-то минута, пока танкисты немецкие ориентировались, я успела бросить 6 бутылок и подожгла танк. Из соседней траншеи появился журналист и сказал: «Этот танк чистокровно Шурин». У следующего танка Юра подбил гусеницы, но экипаж остался жив, фашисты выскочили и стали из пулемета нас расстреливать, Юру ранили в плечо, я его перевязала, стали наших раненых, около 30 человек, грузить на машину, доехали до Инкермана и сдали их старшему врачу Виноградову. К утру приказ: «Кто может, выходите к пещере, где стоит 47-й медсанбат». Кто мог, кто не мог. Взорвали гору, чтобы перекрыть дорогу фашистам, а там был боезапас и остатки продуктов…

Мы тронулись пешком, кого могли из раненых, – забрали, вышли к Камышовой бухте, это было вечером 20 июня 1942 года.

Пытались наступать из Камышовой бухты. Командир, капитан 2-го ранга, с корабля, подбитого и затонувшего, моряки с корабля, кто сумел, выплыли и присоединились к нам. Кто-то объявил, что командиром остался Новиков, он в звании генерала, из 105 полка. Он в первый же день организовал штыковую атаку, чтобы как-то вывести с поля боя гражданских лиц – были и жители, бежавшие от немцев, и члены семей командиров, в том числе с детьми. Рукопашная психическая атака длилась долго, но фашистам со скал было легко убивать тех, кто пытался обойти их горными тропинками. Однако и немцев погибло много, в том числе и от немецких же бомб и обстрела – они не сразу разобрались, что бьют по своим, только тогда прекратили бомбить. Но выйти к аэродрому не удавалось, и к 1-му июля все скопились внизу около 35-й батареи, где были не просто бои, а сплошная мясорубка, а жителей, жен командиров и детей спрятали в глубине башни. 3-го июля ночью генерал повел часть полка к маяку, а мы решили ни в коем случае не попасть в руки фашистов, написали на башне батареи «Смерть фашистам!», проверили, у кого что осталось из оружия и боеприпасов: у кого-то – винтовка, у кого-то – наган, у кого-то – граната-лимонка. Решили, как подойдут немцы поближе, обстрелять их, сколько удастся, а потом подорвать себя, но фашисты не рискнули подойти к горстке бойцов!

Мы хотели тогда вернуться к спуску под аэропорт, зашли в пещеру; недалеко от ворот батареи в море болтался пустой катер, о котором говорили, что он якобы ушел с начальством в Ялту, но никого на палубе не было – катер вышел из строя – то есть ходила ложь, и кто-то норовил опорочить командование. А все, кто был, дрались честно, – и солдаты, и матросы были героями – кто остался жив, не могли не видеть героической гибели товарищей. Если кто отрицает героизм бойцов, то большой вопрос, кем же он был сам?!

4 июля рано утром появились 3 моторные лодки, но они не могли подойти бортом к берегу, люди цеплялись за борт лодок, в итоге одну утопили вместе с теми, кто смог в лодку забраться, а две лодки тронулись с места, но по ним стреляли фашисты, кое-как лодки исчезли из вида, а мы наблюдали с берега Фиолента…

Мой командир Тимофей Вениаминович на третьей моторной лодке дошел до Турции, а Турция военнопленных не принимала, так как поддерживала Германию. Но они сказали, что не воины, а рыбаки, заблудились в тумане, таким образом они остались живы, хотя и попали в Турции в тюрьму. Мы с командиром встретились через 22 года после войны. Встреча была радостной, он вспомнил меня, подошел, прижал к себе по-отцовски, да, он действительно был отцом всем солдатам, теперь его нет, и я осталась сиротой, он подтвердил и чиновникам мое участие в боевых действиях, а до того они не верили в такую мою биографию.

***

4 июля 1942 года мы попали в плен к фашистам. Вместе с нами был и генерал Новиков, который боролся до конца и не бросил своих солдат. Как вспомню о его судьбе, – не могу до сих пор удержать слез: его кто-то из фашистов узнал (а он был дважды ранен: в правую руку и левое плечо), вначале его куда-то увезли, а 5 июля привезли, поставили на разбитый танк и заставляли кричать, что с ним попало в плен 100 тысяч солдат и чтобы он благодарил Гитлера за сохраненную жизнь. Он отказался. Тогда фашисты рассвирепели, всячески издевались над ним у нас на виду, пока он не скончался…

Ш. Абибуллаева с однополчанами

Стояла сильная жара, от жажды пили морскую воду, но это не помогало… Мы были под скалой, и мне сказали: «Шурочка, выйди, посмотри, где немцы». Я вышла в гражданской одежде, которую мне дали люди из числа жителей, смотрю наверх, а немцы, когда меня увидели, закричали: «Madchen, Madchen, Kom hier!» (Девочка, девочка, иди сюда!). Спустили конец толстого шнура, показали, чтобы держалась за него, они вытащат меня наверх. Тогда я закричала: «Мама, сестра, идем вместе!». Так мы вышли к площадке аэродрома, а немцы кричали нам проклятия, что русским – конец, и тут же потребовали, чтобы мы легли лицом на землю – боялись даже безоружных! Появился переводчик, стал вызывать: «Евреи – шаг вперед! Фельдфебели – два шага вперед! Генералы – три шага!». Но никто с места не тронулся, а потом стали выкликать врачей, чтобы оказать помощь их солдатам. Вышел профессор-хирург Зыбин, Гофман и другие, сделали фашистам перевязки, а потом их расстреляли как евреев. Солдат заставили копать могилы, в эти ямы бросали всех убитых подряд, а тяжелораненых добивали. Недалеко от этих могил был родничок, я пыталась набрать воды, так они стреляли по котелку, и воды было совсем немного, на самом донышке, но немцы не разрешали даже по глотку дать нашим раненым.

Военврач Кравченко Олег Тимофеевич и политрук Губенко Владимир Николаевич переоделись в женскую одежду и велели, как погонят нас, готовиться к побегу.мы, пять человек (еще комиссар Ганеев и военфельдшер Аня) дошли до херсонесского греческого кладбища по улице Пожарова. Румынским солдатам мы были безразличны, а жители стояли и искали своих родных. Мы были уже одеты в гражданское, сразу затерялись среди женщин. Одна из них, добрая душа, поняла нас, я не успела глазом моргнуть, а она уже обнимала меня и вместе со мной пошли мои товарищи. Она повела нас к себе, в дом № 5 на улице Киянченко, сразу напоила чаем и нашла, во что нам переодеться, а внуку приказала сторожить, чтобы не зашли посторонние. Это место называли Стрелецкой балкой, там стояла наша советская зенитная батарея, – был когда-то форпост обороны со стороны моря. Пока я ходила, чтобы найти и похоронить убитого врача, к ней домой уже пришли немцы, а на батарее повесили фашистский флаг. Нашу спасительницу звали Анна Яковлевна, она жила с мужем и детьми. 5 дней она кормила нас, мужчин наших прятала в подвале, а мы были наверху. Их соседи были полицаями, она у них узнавала обстановку и проводила нас до Севастопольского вокзала. Мы прошли до Байдарской долины, где тогда были зоопарки. Там мы нашли командира Краснова, он хотел вместе с другими нашими военными организовать партизанскую базу, но помешали дикие звери, и было непонятно, то ли от хищников убегать, то ли от немцев, которые пытались зверей поймать. И когда мы этих опасностей избежали, потеряли командира Краснова. После этого мы пошли в лес, долго ходили, дошли до Белогорского района, приходилось хитрить, чтобы найти партизан, – то ли никто не знал, то ли не выдавали. В одном селе нам сказали, что есть один дядя из истребительного батальона; мы его нашли, он сказал, что отряд пока только организовывается, ждут ответа с Большой Земли. Ответ получили в апреле 1943 года, и тогда отряды уже были разбиты по районам. Секретарь райкома партии Черный был назначен руководителем Бахчисарайского и Севастопольского отрядов, Куйбышевского района – М.А. Македонский, их база была в селе Албат; Керченско-Феодосийского отряда – Н.Д. Луговой, Симферопольского – председатель горсовета И.А. Козлов и С.В. Мартынов, а потом появился отдельно Ялтинский отряд, его командиром был Селимов, а комиссаром – М.А. Македонский. Организовывался татарский отряд, его комиссаром был Мамутов Мустафа, а командиром – Рефат, я осталась в их отряде, у меня сохранились фото этого отряда. Потом уже появились генерал А.В. Мокроусов и оперуполномоченный Сахан Дмитрий Иванович, был еще Витатин Иван Николаевич – это штабные работники, которые получали команды, указания, известия с Большой земли, многое сбрасывали с парашютом. Старшими были Мартынов, Михно, Калашников, радисты находились в лесу Куйбышевского района. Имя одной русской девушки я не запомнила, а вторую звали Аней, они подчинялись Мартынову. Куда эти девушки исчезли потом, я не знаю. Непонятна судьба Дагджи Абдуллы. У него псевдоним был подпольный – дядя Володя. Он был очень аккуратным подпольщиком, ходил среди людей, слушал, где что говорят, проверял, кто из подпольщиков как выполнял задания, и обидно, что его настоящее имя нигде не значится, а он был самым сильным подпольщиком, до войны – секретарь Балаклавского райкома партии.

Лично я числилась при штабе отряда, выполняла задания: что-то отнести, передать письмо и обратно – какие-то донесения, всегда докладывала начальнику штаба Витятину. Мне давали пароль для шифровки, он был из 9 букв, которые обозначались цифрами:

П Р О С Т А Д У Е

1 2 3 4 5 6 7 8 9

Так писали секретные сведения, где не надо было написать точно, добавляли «сиврому», что это обозначало, не знаю. Передачи такие носила в лес, вроде мелкого лекарства (соли) – самый ходкий продукт для обмена. Без местных подпольщиков, без их помощи невозможно было сохранить и отряд, и его руководство, но не все были сознательные, были экстремисты и, пожалуй, ни одной деревни не было без хотя бы одного предателя…. Моя работа по части разведки в тылу врага была очень важной; простая девчонка, наголодавшаяся в детстве, я боролась для бедняков, которые страдали еще до революции от помещиков; бедняки воевали против врагов, а сытые – против бедняка…

Так я и осталась комсомолкой, ходила по селам, городам, чтобы узнать, что и где делают фашисты, одевалась, как нищенка, стояла босиком у Симферопольского вокзала с тряпичной сумкой, просила у людей хлебушка, а сама считала, сколько вагонов с фашистами, сколько танков и пушек, считала и запоминала, а потом докладывала в отряде…

Однажды смотрела, как фашисты работали, подошел полицай, крепко схватил за ухо и давай крутить, я стала кричать – и люди убегали от полицая, он меня повел в здание, где был в советское время горсовет, сказал унтеру, что эта чертова девчонка – не русская, а татарка, тот приказал отвести меня к какому-то турецкому начальнику, на второй этаж. Постучал в какую-то дверь и говорит, что вот он привел татарку, у нее никого нет, ни отца ни матери…» Пан посол, вы можете на ней жениться, ее если искупать и одеть, т.е. привести в порядок, будет хорошая невеста, красивая». Тогда я начала понимать, что Турция в контакте с Германией. Послом был Сервер Энверов, он сказал, что не намерен со мной возиться, ему нет смысла брать меня в жены, т.к. я привыкла нищенствовать, зачем ему неграмотная, пусть идет, все равно убежит… Фашист закричал по-немецки: «Вон, проклятая грязнуля!», толкнул в плечо, я повернулась лицом к лестнице, а от толчка летела через пять ступенек. Только на следующий день я смогла на Симферопольском вокзале найти подпольщика-машиниста дядю Якова. Он накормил меня бутербродами, дал кипятка. В другой раз я принесла ему шифрованную записку о том, чтобы я поехала ночью от станции Ново-Алексеевка на разведку в Мелитополь. В этот раз партизаны сработали хорошо: устроили крушение поезда. Затем я поехала узнавать тыловую обстановку. Доехать до вокзала было нельзя – там постоянные проверки, шла пешком. Адрес искала по памяти: Зеленая горка, ул. Плодовая, 3. Там жил дядя Эдем, он по распоряжению подпольщиков Крыма принял меня, я ходила по городу, на базар, прислушивалась, кто что говорит, следила за хлебопекарней… Однажды была облава, кого-то поймали и повели на расстрел, кого поймают в вагонах – вербуют в Германию. У мелитопольских полицейских, которые дружили с немцам, на кнутах были кончики шомполов, и этими шомполами гнали людей, большинство военнопленных, чехов. Я сначала думала, что наши, а потом убежала от них, зашла во двор хлебопекарни. Там молодой человек работал кочегаром, как раз разжигал печи, носил ведром мазут. Спросила, как звать, он ответил «Сережа». Я предложила ему помочь, чтобы он дал за это хлеба – мол, живу с бабушкой, она послала… Долго что-то объяснять было некогда, он понял, в чем дело, и спрятал меня, потому что сюда должна тоже прийти облава. А спрятал в печи. Еще прибежали прятаться мужчина и девушка, мы втроем там сидели молча. Когда люк открылся, мы выскочили и убежали оттуда, я их больше не видела, а сама я угорела и упала на снег. Женщины подбежали, повели в какое-то помещение, в домик, наверх, там топилась печь, я грелась, а они поили меня кислым молоком, откачали от угара. А потом еще несколько дней я наблюдала обстановку и ждала, когда придет товарный поезд дяди Яши. Сергей предлагал, чтобы я осталась, обещал устроить на работу, а я сказала, что должна предупредить бабушку и взять документы.

Так он мне дал 10 кг пшена и проводил на вокзал к товарному поезду дяди Якова, с которым я вернулась в Крым, а пшено сдала на кухню партизанам. После войны искала Сережу, но не нашла, хлебопекарня была разрушена. Я плакала, что не могла его поблагодарить и узнать о его дальнейшей судьбе, но разведчику приходилось переживать и не такие случаи.

***

Точность моей работы разведчицей-подпольщицей каждый раз подтверждалась, хотя простых заданий не было.

В начале января 1944 года подпольщики находились в Биюк-Озенбаше и Кучук-Озенбаше (сейчас Соколиное) за взорванным мостиком. «Большой Фриц» – Бекир Османович и его жена жили в Зуйском районе, недалеко от села Донское. Я пошла к нему в гости, он от страха не стал меня признавать, и я поняла, что где-то поблизости – опасность. Молча ушла, убедившись, что борьба за справедливость еще не окончена. А тем временем Красная Армия освобождала города и села от фашистов, которые сожгли более 200 деревень (Соколиное, Озенбаш, дошли до Черных Вод). Не щадили ни родителей с детьми, ни стариков, запугивали людей, чтобы боялись своих. Кто виноват, что в каждой деревне по 20-30 расстрелянных было?!

Практика жизни привела меня к выводу, что надо защищать искусство, которое понадобится в будущем, но я ходила и днем, и ночью везде одна и ничего не могла сама сделать – только доложить руководству о бесчинствах фашистов, иногда сообщая Витятину самые одиозные имена. У меня не было ни подруг, ни кавалеров, все было строго – я выполняла задания – передавать, куда прикажут, шифрованные письма…

П.Т. Мальцев. "Штурм Сапун-горы 7 мая 1944 года"

К 15 апреля 1944 года почти полностью был освобожден Крым, штаб партизан и штаб 4-го украинского фронта объединились, командирами стали бывшие защитники 35-й батареи, я знала комиссара Иванова и политрука Сангуряна Арама Мисоковича. Однажды сижу в штабе, входит Иванов, узнал меня и прямо бросился ко мне, спросил, где моя мама с двумя детьми и дядя Солетдин, который был председателем сельсовета в нашем колхозе-миллионере. Я ответила, что мама с младшими пряталась где-то в лесах, а вот дядя, которому в свое время вручали грамоту за ударную работу в колхозе, был выдан немцам полицаями и расстрелян. Иванов пошел в свой штаб, принес мне паек армейский и записку для Витятина, чтобы распределение партизан в воинские части начинали с нашей стрелковой дивизии. Сбор был на территории милиции в Куйбышево. Партизаны собрались, построились – и в это время привели пленных фашистов. Приказ был неожиданным не только для меня: пленным велели снять одежду и обувь и отдать партизанам, а нам – отдать немцам свое изорванное тряпье, т.к. обмундирование для нас подвезти еще не успели… Я кружилась-вертелась, наблюдала за своими и пленными, ведь я была одна женщина, и мне переодеться было не во что…

Немцы были молодые, всем хотелось жить, но они боялись, что их расстреляют. Я увидела у одного пленного выглядывающий из кармана вышитый носовой платочек, подошла и забрала, а там написано: «На память Катюше!». Партизан едва удержали от самосуда.

После 15 апреля 1944 г. меня зачислили в 51-ю армию, в стрелковую дивизию, в резерв. И я получила приказ идти на разведку в село Красный Мак, где окопалось войско генерала Манштейна. Надо было найти и убрать предателя. Сангурян дал мне на всякий случай свой именной пистолет.

М.А. Македонский не хотел меня отпускать, сказал, что я должна остаться при партизанском штабе, а я ответила, что в 1942-м была на 35-й батарее и должна снова до нее дойти, участвуя в освобождении Севастополя. Он вздохнул и ушел…

Направляясь в сторону Бахчисарая, прошла несколько деревень – везде полно фашистов, стояли на шоссейной дороге вплоть до станции Сюйрень, одна часть в стороне Верхне-Садовой, другая – в направлении Мангуп-Кале, третья у села Черкез-Кермен. прохожу по лесополосе на 1-й и 2-й кордоны Мекезиевых гор, а дальше большая немецкая группировка по р. Бельбек до Любимовки, Инкермана и Балаклавы: стояли боевые машины, потому что сам Манштейн разместил штаб в селе Черки-Кермен в пещерах – там удобные каменные пещеры, их не видно с дороги – очень защищенное местечко…

Как быть? Иду смело и держу в руке свой порванный ботинок, а немцы остановили машины и ждут меня. Если проверят – конец, потому что у меня пистолет. Машин было около пяти, в передней сидел офицер и фельдфебели, один открыл дверь кабины и спросил, где русские. Я ответила, что не видела, русские плохие (на ломаном немецком), и я не знаю, где они. Немцы посмеялись и уехали, я спасла себя тем, что немного знала язык и назвала своих нехорошими словами, это уже была моя смелость, находчивость…

Прошла по деревне, никого нигде нет – спрятались от бомбежки. Встретила мальчика лет 12, спросила у него, не знает ли он, где моя тетка, у нее ишачок был, он сказал, что она убежала в другую деревню. Я дальше не пошла – обстановка здесь была понятной, вернулась в Куйбышевский район и сразу доложила комиссару Иванову – до Верхне-Садового дошли без боя. На высоте 2-го кордона был небольшой обстрел, а 26 апреля освободили мои родные деревни – Камышлы и Верхне-Садовое, потом 1-й кордон и Инкерман, дошли до Сапун-горы. Здесь бои шли очень тяжелые, трудно было по горе подниматься под обстрелом сверху, непрерывно шел бой днем и ночью, из командиров участвовали Куликов, заместитель Октябрьского, Батов и Сангурян. Один солдат поднял на Сапун-горе красный флаг и сразу же погиб, после этого – второй, Яцуненко, ему присвоили звание Героя Советского Союза.

Наша стрелковая дивизия стремилась быстрее освободить 35-ю батарею, это были почти все те же командиры, которые ее защищали в 1941-42 годах. Мы пошли вправо через Малахов курган, захватили 30-ю батарею, склады боезапасов, много пшена, но нам не разрешили ничего взять – оно могло быть отравленным. Я взяла несколько пакетиков порошка, там было написано, что из одного пакетика получается 10 литров газированной воды. Тем временем мы дошли до Севастопольского вокзала и двинулись к площади Нахимова, там до войны стоял памятник Владимиру Ильичу Ленину. Дальше мы погнали немцев по улице Пожарова, они спешили эвакуироваться, а мы буквально не давали им дышать, дошли до Стрелецкой бухты и Херсонеса, немного не доходя до 35-й батареи. Остановились на отдых – это было 7 мая, а 8-го уже поднялись на горку на Фиоленте. Видим: разбитые танки и 2 машины с грузом, а на земле в 2 ряда друг напротив друга лежали мертвые эсосовцы – не стали сдаваться в плен, застрелились, а один фельдфебель лежал у подбитого танка. Наш корреспондент Конрабалов сфотографировал момент, когда командиры осторожно подошли и посмотрели – в одной машине оказалось серебро, другая была забита советскими бумажными деньгами и монетами; фашисты не успели эвакуироваться сами и вывезти награбленное…

Это было уже 9 Мая 1944 года, мы радовались, обнимались, хвалили друг друга, а 10-го целый день от радости и от усталости лежали и смотрели в ясное весеннее небо…

Меня решили отправить в санаторий, я была очень слабой и стеснялась каждого шага, но тут новый приказ: кто прибыл в Севастополь, идти на проверку в военкомат, а мне, комсомолке, было велено явиться к секретарю обкома товарищу Булатову, т.к. в освобожденных районах надо было восстанавливать Советскую власть.

Меня назначили инструктором Балаклавского райкома комсомола, а старшую сестру – председателем колхоза в село Камышлы… С 12 по 15 мая принимала письма, направляла людей, раздавала клеить афиши и т.п. И тут произошла встреча с бойцом Черноморского флота – мы еще были когда-то в 3-м морполку. Он увидел меня, обрадовался, обнял, а я спросила, где командир Гончаренко, а когда он сказал, что Гончаренко, погиб, я стала плакать, а он меня успокаивать. А еще велел быстрее идти на встречу с нашим генералом, Трофимом Калиновичем, привел меня в обком к Булатову и в горсовет к Ермолаеву, велел дать мне пропуск, чтобы я могла встретится с Коломойцем.

Прихожу в военкомат, мне там велели идти не на встречу, а на медкомиссию: а там уйма народу… Дождалась, зашла, и после проверки я была признана годной снова быть воином, очень было много расспросов, дали справку, что мобилизована военкоматом и должна быть направлена на румынскую границу. Из 900 партизан под мобилизацию попали только 11 человек: 9 мужчин и 2 женщины, – я и Валя. Сложное было время, и так сложно обернулось дело.

Прошел слух, что будут татар выселять, и не только татар… Я попросила разрешения попрощаться с родными, приехала на мотоцикле в свою деревню Камышлы, деревня разбита, никого нет, а мой бедный дедушка, ему уже было больше 95 лет, начал ремонтировать свой домик черной глиной. Как увидел меня, слезы из глаз потекли. За полчаса он сказал, что прочитает молитву, чтобы я вернулась живой, у него в кармане было 36 рублей, он отдал мне и сказал, чтобы взяла – пригодятся. Обнял, поцеловались, его синие глаза до сих пор в моей памяти. Больше я своего любимого дедушку не видела, он умер в Узбекистане, в Янгиюльском районе, где работал конюхом в колхозе Карла Маркса, и никто не знал, что ему тогда было больше 100 лет… А вот с матерью я не смогла попрощаться, она где-то скиталась с детьми.

***

Вернулась в Балаклаву, а тут офицер из КГБ вдруг потребовал документы и спросил: кто я – татарка или русская? Сказала, что татарка, а он ответил, что я задержана. Говорю, не может он меня задержать, т.к. я мобилизована в Советскую Армию. Он психанул, потащил меня в кабинет, но драться со мной не стал, так как я сказала, что со своим провожатым пойду в райком партии. Мне дали еще одного солдата, чтобы проводил до райкома. Я зашла к В.С. Булатову, он сидел за столом вместе с Ермолаевым. Я им доложила, что мобилизована (тут уже был приказ о высылке татар). Они сказали, чтобы я выходила замуж за русского или грузина и осталась здесь сопровождать раненых до Ташкента, поезд будет на станции Сирень после 18 мая...

В одном вагоне были тифозные, в другом – тяжелораненые. Ехали долго. В Харькове скопилось много поездов. И вдруг – бомбежка, от нашего поезда отлетел «хвост», паровоз остался с двумя вагонами, так и поехали дальше до Сталинграда и западной границы Узбекистана. Нас начали выгружать из поезда, все помогали друг другу, это было уже на берегу реки Сыр-Дарья.

Увезли нас в Учкурганский район, сдали в городскую больницу, постели были грязные, с клопами, места всем не хватало, лежали на полу. Мне было плохо, температура 42 градуса. Я кричала, чтобы дали поесть. Принесли баланду из рисовой сечки и два порошка (сульфидин), напоили… Я потеряла сознание, меня куда-то унесли, а очнулась я в морге, лежала на тахте в рубашке. От страха я вскочила и сразу упала, а из другой комнаты шел тяжелый запах, там лежали мертвецы. Я сразу сообразила, что надо оттуда выбираться, увидела лестницу и понемногу, ползком, поднялась. Головой толкнула дверь, нянечка от страха убежала: «Доктор, мертвяк вышел!» Врач Исаев прибежал, велел меня согреть в теплой воде, немного согрели – и начала слезать кожа, прямо как картофельная кожура. Лезли волосы, боль была, я очень сильно похудела. А в больнице все удивлялись, что девушка осталась жива. Врач сказал, что в его практике первый раз выжил такой тяжелый пациент, что тифозные микробы держатся 21 день, если человек это пережил, да при хорошем питании, – будет сто лет жить… Мне вернули полевую сумку, там было немного кофе, я его разбалтывала и пила как чай…

Так закончились мои боевые эпизоды, но многое вспоминается так, как будто произошло совсем недавно. Сколько раз я убеждалась, насколько помогает в жизни знание языков. Я была санинструктором, разведчицей, а для тех наших солдат, присланных на фронт из Азербайджана, Осетии, Армении, почти не понимавших по-русски, еще и переводчиком, и командиром…

Из этих новобранцев, молодых, необстрелянных, настоящие бойцы получались не сразу. Один азербайджанец, когда начался обстрел, кричит мне: «Пойди скажи немцу, чтобы не убивал меня – у меня дома трое детей!». Объясняю ему, что немец – душман, враг, он убивает всех без разбора. А другой говорит: «Ой, сестра, спаси меня, я пойду домой и куплю тебе шелковые чулки»… И смех и горе, а тут еще командир спрашивает, что они говорят. Сказала, что боятся умереть. Он разозлился и велел гнать их копать траншеи и на кухню чистить картошку. Мое происхождение, близкое восточным народам, пригодилось самым неожиданным образом.

При обороне Севастополя не хватало оружия. Если кто-то убит или ранен, его винтовку, гранаты, патроны отдавали другим бойцам. А из такого многонационального пополнения многие не понимали друг друга и не знали в бою, где свой, а где чужой, от страха даже убивали друг друга, не различая формы обмундирования. Были и такие, которые больше, чем врагов, боялись божьей кары за убийство. Этим новобранцам приходилось объяснять, что убийство врага – это обязанность воина, а если в сложных условиях – доблесть…

Наряду с таким неподготовленным воинским контингентом были потрясающие командиры. У партизан это был генерал А.В. Мокроусов, просто волшебник: сегодня его видели в лесу, назавтра – выходящим одетым в немецкую форму из офицерской столовой, где он слушал разговоры фашистов и имел свежайшую информацию да еще ухитрялся оставлять записки для связных. Ему это удавалось благодаря знанию языка и личной смелости, и его никто не мог разоблачить.

Были и у разведчиков очень опасные и даже курьезные случаи: однажды взяли в плен двоих немцев, а у них на шее красные галстуки; взяли троих саперов, а у них на боевом взводе были гранаты-лимонки, до взрыва было самое большее – 4 секунды, но мы увидели, успели выхватить и отбросить подальше…

Так мы воевали – советские люди разных национальностей, и могу сказать, что самое страшное в жизни отдельного человека и народов – это война. В Великую Отечественную больше всего погибало коммунистов и комсомольцев, и Победа – прежде всего их заслуга, как и то, что была настоящая дружба народов...

После выписки из больницы, в Учкургане, где пришлось пережить и морг, и лечение серно-кислой медью и формалином, вышла я на дорогу, шатаясь от слабости, скелет скелетом, 27 кг полуживого веса, без волос – ходячий мертвец, да и только. Дорогу нашла по шуму моторов, иду сколько могу, устану – лежу на травке, но спать нельзя – везде змеи, шакалы, волки, везде хлопковые поля, а за полями – деревни с низкими домиками из глины, дети одеты бедно, грязные – вот такая жизнь. Дошла до края хлопкового поля, люди щиплют хлопок, а на краю стоит человек без одной ноги. Спросила, где у них управление. Он расспросил, кто я и откуда, объяснила, что после фронта переболела тифом, а теперь не знаю, как найти мать. Он на своей коляске привез меня к себе домой, там была его старенькая мама, увидела меня и стала причитать, потом постелила на полу хлопковую дорожку, дала подушку и велела отдыхать.

Разговорились, оказалось, что он – тоже фронтовик и работает управляющим в колхозе; его фронтовая закалка не позволила ему бездельничать в такое трудное время. Уговорили меня пожить у них, пока найду свою маму. Стыдно было, что старая узбечка за мной ухаживает и кормит: каждый день – чашка рисового супа, заправленного катыком, зеленью (чаще всего укропом) и красным перцем, давала молоко, зеленый чай и домашний кефир вечером. Спасибо этой женщине за уход и заботу! А ее сын – фронтовик, его звали Ахмат, обратился к секретарю райкома партии и добился, чтобы мне дали маленькую комнатку, пол настелили фанерой; назначили медбрата для моего лечения, но без узбечки ухаживать было некому. А тут совхоз разделили на 2 отделения, и я день и ночь думала, как мне уйти искать маму.

В один прекрасный день я ушла без спроса, взяла с собой только сумочку с документами и полевую сумку погибшего комиссара, остальное, что было, осталось узбечке. Ушла рано утром, когда все спали. Немного прошла по хлопковому полю. Потом попала на пшеничное поле, через него шла тропинка, пошла по ней, а через эту тропинку ползали змеи и заползали под пшеничные кустики. Я ломала стебли пшеницы, жевала и бросала, так и вышла на черную грунтовую дорогу. Продолжала шагать – и вдруг увидела железнодорожные рельсы, долго шла вдоль них и наконец предстал передо мной вокзал, Мирзагуль, райцентр или город. На базаре спрашивала о крымских переселенцах. Одна узбечка продавала домашний круглый хлебушек, она сказала, что где-то дальше в совхозе есть переселенцы, а здесь их нет, им никуда нельзя поехать без разрешения. Она меня пожалела, дала маленький хлебец. А потом подходит слепая старая бабулька, в руках держит книги без букв и читает, водя по ним пальцем, и сразу сказала, что меня ищет военный Абдулаев Мурзали и еще Муса, а меня на старом месте не оказалось.

Я от удивления чуть сознание не потеряла: действительно, были командир зенитной батареи № 17-20 Абдулаев Нурали и его помощник Муса, это защитники Севастополя в 1941-42 годах, дагестанцы. Из Краснодарского края (Махачкала, ул. Майнакская, дом № 34). А еще она сказала, что я найду родных, но чтобы знали и не плакали, потому что один человек из них умер. Я ей поверила и отдала хлебушек, а сама осталась голодной. Пошла на станцию, чтобы проситься на подножку товарного поезда ехать дальше. Меня увидел какой-то офицер, сразу повел в свой кабинет, отобрал документы, главное, инвалидную книжку… И получилось, что вроде я умерла, а мама потом получала пенсию по потере кормильца. Отобрал старший лейтенант Шокирбеков мой главный документ, а сумку не трогал, повел меня в какую-то глиняную постройку вроде сарая, закрыл и ушел, ничего не сказав. Не помню точно, сколько прошло времени, пришла смена, открыли замок, вошел офицер, спросил, кто я такая, я ему объяснила, что Шокирбеков забрал документы, это был Ермолаев, он меня освободил и повел в комендатуру к Попову, а тот сказал, что ему никакие документы не передавали, чтобы я пришла через 3 дня.

Снова пошла на вокзал, жду товарный поезд, чтобы доехать до Андижана. Прицепилась на подножку, а поезд остановился в Бегавате. Какая там была облава! Все дырки проверяли. Меня опять поймали как переселенку, повели в комендатуру и посадили в глиняный сарай. А там окна нет, никакой дырочки хотя бы вместо окна, мужчин и женщин держали вместе. Я лежала на полу, потому что была еще слабой после болезни и к тому же голодной, мне воздуха не хватало, давай кричать, чтобы дали воздуха. Дверь открыли, но я думала, что умру от слабости. Потом меня повели к коменданту Надиеву, он был крымским татарином. Он объяснил, что для переселенцев строгие правила. Надо их придерживаться. Расспросил, откуда мама, сказал, что еще один человек ищет своих родных, матрос Сиджелил. Я сказала, что знаю его, и тогда Надиев нас отпустил, чтобы мы искали вместе. Дождались поезда, он остановился на секунду, Сиджелил уцепился за подножку, поезд тронулся, а он не успел даже схватить меня за руку. Осталась я сидеть на платформе, страшно, темно, никакой будки нет, шакалы воют… Плакала и от страха, и от слабости, но рано утром пришел другой поезд, я прицепилась на подножку и доехала до Андижана. Город большой, но меня забрал милиционер и повел к начальству. Когда я зашла, увидела себя в зеркале и сама испугалась, т.к. была испачкана мазутом и гарью от паровозного дыма. Начальника звали Махмуд, он расспросил меня, кто я и почему езжу, пожалел, но помочь не мог, я плакала, и он сказал помощнику, чтобы отпустил, мол, все равно где-нибудь умрет сама…

Пошла дальше, по аулам – деревням. Кто-нибудь что-то давал поесть, а кое-где уже были и переселенцы. Мне сказали, что севастопольцы попали в Наманганскую область. День и ночь шла, помогали узбечки на базарах, что-то давали поесть. Дошла до села Акилабад, мне сказали, что там есть татары. Я уже еле иду, смотрю, на поле много народа, люди сидели и ждали выдачи по 300 г хлеба, а потом пойдут работать. Пошла к людям, а среди них оказался мой 15-летний братишка и 8-летняя племянница, все люди были из деревни Красный Мак Бахчисарайского района. Братишка бросился меня обнимать, люди поднялись, окружили меня, начали плакать, жаловаться… у меня сил не было. Я этих людей нашла возле Халкоасабатской конторы, повела к начальству, спросила, почему у людей отобрали паек, а за работу не платят, – как им жить дальше? Сказала, что пойду в Наманган и доложу коменданту. Забрала братика Айдера и племянницу Уснеешку, мы ушли из Халкабада. Мне сказали, что поезд в Наманган не ходит, только баржа ходит, заплатили, сколько было денег, хозяину баржи и переправились на территорию Намангана. Спросила, где комендатура, мне показали здание, спросила, где начальник. Показали дверь, на которой было написано Будников. Так я с двумя детьми зашла на прием. Подробно рассказала о себе и о том, как их нашла, что пайки им не выдавали, что они голодают, а я ищу маму. Люди сказали, что севастопольские переселенцы попали в вашу область. Он ругал меня, что я забрала детей, им якобы давали по 700 г хлеба, а у меня их кормить нечем. Долго слушал, а потом сказал, что если я знаю, что твоя мама в этом районе, то вот папка – ищи, а вот тебе записка к чайханщику, он накормит детей и тебя. Найдешь – приходи…Пошли в чайхану, там нас и правда накормили, а когда открыла папку и начала искать, то очень удивилась: указано, где жил до войны, дата рождения каждого, где работал, – записаны все данные (папка, кстати, весила около 3 кг). А мы-то, простые люди, думали, что нас никто не знает!..

Оказалась моя правда, от радости я заплакала, быстро пошли на прием, показала, что вот моя мама Алиева Соиде и сестра Абибуллаева Суводе, этой девочки мать. Он тоже обрадовался, дал помощь 1500 рублей, сказал, что Чусть-суда далеко, туда ходят только грузовики и ишаки. Ты иди по черной дороге, какая машина будет – голосуй, а когда у тебя спросят деньги, скажи, что Будников велел довезти. Какой там разговор, шофер высадил нас из машины, гора страшно глинистая, идти трудно, жара, воды нет, у самой сил нет… Дети хотят пить, а никого нигде нет, ни спросить, ни попить…

Долго шли, а потом появилось стадо с двумя пастухами, они остановились отдыхать, мы присели рядом. Нам дали напиться, по куску узбекской лепешки. Они спросили, почему я такая худая – голодала? Сказала, что после тифа, иду в Чусть, там находится моя мама. Они поняли, посадили нас на ишаков, но я была такая худая, что сидеть больно было, упала сверху и больше не могла сесть, шла с большим трудом, но добрались до Чусти. В милиции нас уже ждали, я с направлением от Будникова зашла к начальнику милиции, он позвонил в управление колхоза. Оттуда прислали человека с двухосной подводой, одноконку. В милиции кое-что нам приготовили: чугарай, мгаш, муку, хлопковое масло, посадили вверху подводы и увезли в какое-то отделение к дочери управляющего, там находились мои мама и сестра. Помню, поспел виноград, сорт «Дамский пальчик», грозди красиво висели в кустах…

Мы подъехали внезапно, мама как раз вышла во двор, но испугалась, какая я страшная, худая и без волос, потеряла сознание, а когда пришла в себя, обнимались и плакали от радости; сестра увидела свою дочку – тоже от радости плакала. Такую встречу помог осуществить товарищ Будников из Наманганской областной комендатуры, вечная ему благодарность, земля – пухом, и пусть на могиле всегда горят свечи и лежат цветы.

***

Мать Ш. Абибуллаевой с внучками Зоей и Зинаидой

После встречи с родной матерью и старшей сестрой нам дали одну земляную комнатку, там поселилась сестра с детьми. Она осталась бухгалтером в конторе колхоза, мама в какой-то артели плела сетки, а я пошла в районную больницу работать медсестрой. Больницей управляли муж с женой, больница была грязной, не хватало постельного белья, обеды готовились как попало, больных кормили плохо. Однажды я заметила, что после уколов приходит смерть. Особенно от разных болезней погибали дети. Главным врачом была женщина, она родила двоих детей, и я ее детей обнаружила мертвыми под койкой. Не успела забрать детей, как вижу, что женщина лежит на разломанной койке, голова свисала вниз, а ноги на второй половине кровати торчали вверх… Зинаида взяла как раз тюбик с лекарством для укола, заходит в палату – и, увидев меня, ойкнула и побледнела. Я долго не думая глянула на поднос, подошла к ней и ударила кулаком по подносу снизу – лекарство и поднос разлетелись в разные стороны, она сразу убежала из больницы, больше на работу не приходила, вроде бы заболела…

Лекарство называли климатической вакциной, делали уколы под левую лопатку, а потом на этом месте возникали гнойники и люди погибали… К нам пришли делать уколы отдельно, подошли к маме: «Вам укольчик!» я сразу: «Какой укольчик? – Я вам не разрешаю». А мне говорят, что отказавшихся милиция накажет. Я поднос вырвала из рук, а уколы взяла на анализ – вакцина оказалась отравленной, но кто был виноват, не выясняли, дело осталось без результата, а я после этого покинула больницу…

Опять надо было менять место жительства. Собрала я свою семью: пятеро – трое взрослых и двое детей, с вечера до утра шли пешком, из дома ничего не взяли, только один кувшин с водой носили, больше ничего… Опять к Будникову на прием; сказали, что умер дедушка и что мы едем на похороны. Попросили прописку, он еле-еле дал на двух человек, и мы быстро побежали на баржу. Вышли в Холкабаде, спешили на поезд в сторону Ташкента – спешили доехать до Янгиюля (маленький городок, райцентр), спросили там, как доехать до колхоза Карла Маркса. Там встретились с маминым братиком и его семьей, мы уже приспособились жить в колхозе. Сестра пошла в контору работать бухгалтером, а я бригадиром- хлопководом. Мама стала готовить обеды колхозникам, т.е. устроились по тому времени хорошо. На похороны мы не успели, узнали только, что дедушка работал (в 105 лет!) конюхом и умер прямо на конюшне от конского сапа…

А тут мама забеспокоилась, что надо еще спасать младшую дочку, Неджие Абибуллаеву. Снова надо ехать в Андижан. Я решила просто ее украсть. Оделась, как узбечка, сестру тоже одела узбечкой и поспешили на станцию. Денег на билеты не было, но у меня были памятные карманные серебряные часики, носила их за пазухой. Делать нечего – подошел товарный поезд, груженный углем, идущий в сторону Ташкента, попросились до станции Урсатская, показали машинисту часики – он согласился нас взять, незаметно втиснул в вагон, до крыши заполненный углем, было больно, но мы легли на уголь. Доехали до Урсатской, машинист открыл окно и вытащил нас. Ой, смотрим друг на друга: черные, как сажа, как негры, – нас запросто поймают, видно, что беглянки. Убежали от станции, нашли арык, попробовали отмыться и отстирать одежду – стало еще хуже! Зашли в каком-то ауле к старушке, попросились помыться, она вместо мыла дала кислого молока. От Урсатской до Янгиюля за 2 дня дошли пешком…

Мама очень обрадовалась. Сестричка Наджие устроилась в школу уборщицей, ей давали в день 700 г узбекской лепешки. У нас у всех была работа, а кто работать не мог, умирали от поноса или от голода, дети оставались без родителей, надо было как-то защитить людей и безнадзорных детей. В зимнее время 1948 года запрягла лошадь в арбу, погрузила беспризорников – пришлось поругаться с управляющим, что гоняю арбу в район, в комендатуру. Начальником там был казанский татарин Искаков, его охранял милиционер. Спросила разрешения войти – и с порога: «Товарищ Искаков, примите от меня беспризорных детей!» Он вышел, смотрит – дети лежат в арбе под одеялом, а на улице идет снег, холодно… Объясняю, что детей собирала у себя в землянке, он думал вначале, что это мои дети, но я сказала, что это советские дети, я знаю их умерших матерей. Он дал мне направление, чтобы я отвезла их в детскую больницу, а после выздоровления их надо было сдать в детский дом в Аккургане, это далеко от райцентра, но дети находились в детдоме. Среди них был один мальчик, немой, как он плакал, что не хочет оставаться без меня, его звали Исмаилов Амет, его отец Эскендер.

55 лет спустя меня нашли в Белогорском районе Крыма сразу 3 человека, приехали и благодарили, как мать, что я спасла им жизнь. В данное время они живут в Первомайском р-не, в Октябрьском и в Перекопе (Кемаль, Энан, Якуб).

Мне в Хослате 5 лет не давал покоя управляющий Мухетдинов, задевал всегда и уволил с работы, а я в это время начала искать свои фронтовые документы, стала писать во все инстанции, но мне никто не отвечал. Потом кто-то посоветовал написать в госбезопасность товарищу Шумскому, не знаю, кто он был по должности, но адрес мне дали. Написала как могу о себе, о том, что защищала и освобождала Севастополь, что на мои письма никто не ответил, возможно, даже не проверяли их содержание; он мне сказал, что надо ждать ответа из-за границы. Прошло 75 лет – до сих пор жду…

Но я не сдавалась, поехала в Ташкент на прием к защитнику Севастополя Крылову. Он сказал: чем, мол, так ходить, направим тебя в Самарканд, там горный климат, похожий на крымский, – согласилась. Ведь нужно где-то работать и жить.

В Самарканд приехала ночью, сидела на вокзале, после 12 часов попросили освободить помещение, а мне-то идти в незнакомом месте некуда, и я из зала не вышла. Пришел милиционер-узбек, спросил, кто я и зачем здесь, сказала, что ищу маму, а подробностей сообщать не стала. Он со своей руки снял часы, надел мне и сказал, что скоро придет, узнает, куда меня определили.

Пришел к утру, я сняла его часы и вернула ему, сказала, что пойду на базар и поищу татар. Он мне: «Иди, а потом – в депо, там отделение милиции». Больше я его не видела.

Только вошла в ворота базара, – там стоят двое хорошо одетых мужчин, обратилась к ним и спросила, не знают ли они, где живут татары-переселенцы. Они сказали, что знают и покажут мне. Доверилась, пошла с ними. Далеко от города, возле какого-то кладбища, они остановились и спросили, как меня зовут. Я никогда никому не говорила настоящее имя, сказала, что Катя. Они, наверное, тоже соврали свои имена, потому что один долго разговаривать не стал, а шарахнул меня кулаком в лицо. Я не закричала, а сказала, что я же ничего плохого не сказала и не сделала, поверила им, что помогут… Они говорят, что они – бандиты и воры, ночью воруют, а днем спят, их квартира у старой бабки-узбечки, и раз у тебя никого нет, поведем тебя к ней, будешь жить с нами. Это сказал узбек, а второй (я не знаю, кто он) молчал. Успокоила их, без ругани, что согласна. Вернулись в город, пошли на базар, они купили 2 узбекские лепешки, виноград, положили его между лепешками и дали мне. Милиция ходила туда-сюда, я молчала, (сказалась фронтовая закалка), и они поверили, что пойду с ними. Сказала им, что надо забрать вещи из камеры хранения, стала в очередь, пропускала людей перед собой, чтобы найти выход из сложившейся ситуации. Они не спускали с меня глаз, ходили рядом, и вдруг прямо около камеры хранения остановилась легковая машина – черный ЗИС. Я сразу бросилась к машине, шоферу молча моргала, он понял, открыл дверь, я мигом вскочила и сказала: «Отвезите меня в органы милиции». Парень отвез и сдал меня в горотдел товарищу Никитину. Сказала, что здесь ходить страшно – советские законы не действуют, и я попала в нечистые руки, еле ушла от них, этих бандитов. Он велел шоферу отвезти меня в гостиницу «Регистан», предварительно выяснив, что я – фронтовичка, помог устроиться на работу в гостинице, а директор прописал меня в своем доме. Я стала счастливым человеком!.. Сразу обосновалась в отдельном номере, забрала с вокзала, из камеры хранения, свой маленький чемоданчик, стала работать, и через некоторое время нашла на окраине Куркудука свободный кусочек земли, привезла из Янгиюля своих родных, построили из глины 2 комнатки и потихоньку стали жить….

На одном из моих дежурств в гостинице было ЧП: жил приезжий, Виктор Белорус, он выписался и ушел, обокрав весь номер, вплоть до чехла на матраце. Его никто не проверил, настолько он выглядел культурным человеком. Шум, крик, милиция, начальник милиции Никитин велел мне его опознать. Ездили в аэропорт, на станцию Самарканд, на 3-й день мы его поймали перед отходом поезда и привезли в отделение. После этого Никитин уговорил меня работать помощником в уголовном розыске, дали удостоверение: внутри книжечки была красная полоска, что она обозначала, я не понимала. В один далеко не прекрасный день Никитина убили в районе за центральным базаром, полевая сумка его была брошена. Я отказалась от сотрудничества с уголовным розыском: меня иждивенцы ждут дома, а после войны жить там было страшно – в Самарканде было много наркоманов…

Потом я работала в разных местах: 7 лет в торговле, 7 – в виноделии, 5 – медсестрой в гинекологическом отделении горбольницы в Самарканде; в 1948 году мне пришлось даже работать грузчиком, таскали мешки по 50 кг на плечах, бросали в штабеля. Всю жизнь просто не опишешь…

***

Ш. Абибуллаева в рескоме КП КР, 2015 г.

Прошло много времени, я переживала, как найти друзей-однополчан, везде писала – ответа не было, а нам никуда не разрешали выезжать, жили в тяжелых условиях: постель из соломенных матрацев в сетках и т.д. Уже была замужем – в 1954 году родила старшую дочь; пыталась стать на воинский учет – Туркестанским округом командовал генерал Петров, бывший защитник Севастополя из Приморской армии, он жил в Ташкенте, мы с ним о многом говорили…

После этого я стала нужна, особенно следопытам – стали интересоваться, как и что было. Учиться не было возможности, сама интересовалась историей, читала, писала о пройденном пути, завоевала определенный авторитет, а поисками занималась до 1996 года. Написала в музей Сапун-горы, ответил мне Рогачев, земля ему пухом. Он написал, что меня, как и всех защитников Севастополя, будут приглашать на встречу ветеранов войны, у меня сохранилось его теплое письмо.

В 1965 г. вышел журнал «Работница», в котором обо мне написал Рогачев, и с этим журналом из Севастополя в Самарканд приехал политрук нашей дивизии Сергей Матросов, искал меня. В то время я была в Эстонии. Он написал на журнале: «Шурочка, которая подбила танк, куда ты пропала после войны?» Журнал вручили директору гражданской обороны Самарканда. После возвращения из Эстонии мне вручили этот журнал. Я пыталась найти Сергея Матросова через журнал «Работница», но оттуда мне ответили, что архивы не сохранились – не хотели работать для честных людей…

В 1966 году я получила вызов на первую встречу ветеранов, сбор был в горкоме партии города-героя Севастополя. Нас начали регистрировать, записывали, кто где служил. Я ответила, что в Краснознаменной 25-ой Чапаевской дивизии, 756-м полку, командиром был Трофим Калинович Коломеец. А мне говорят, что он уже здесь, ваш генерал сидит за столом. Я быстро отметилась и побежала к своему генералу, рядом с ним сидели его заместитель Неустроев, начальник политотдела Блохин и корреспондент Маслов. Я кинулась к ним с криком – не сдержала слез, все удивились нашей встрече через 22 года…

Мой генерал, как увидел меня, назвал Шурой, мы обнялись, ведь во время войны он был отцом нашим солдатам, так и говорили: «Батька идет!» Он часто бывал на передовой с проверкой. Однажды увидел меня с 7-ю котелками в обеденное время, спросил: «Солдатка, ты не боишься?» – я ответила, что нет. После встречи коллектива они забрали меня в свою машину и мы поехали. С нами еще был и писатель васильковский, журналист Маслов и другие. Мы объехали все места сражений: Мартыновский овраг в Инкермане, где в пещерах находился штаб, Сахарную головку, Первомайскую балку, где была боевая позиция 3-круговой башни, в этом месте стояли тяжелые орудия 95-го артполка, потом посетили Малахов курган, 30-ю батарею, последней – 35-ю батарею в Камышовой бухте, а в Балаклаве, в бухте, еще стоял разбитый корабль, – когда его немцы разбили, бойцы без разрешения ходили и вытаскивали из воды соленый шоколад, ели солдатики…

За десять дней побывали во многих местах, по моей просьбе поехали в Камышлы, в том числе часть штабных работников. мой командир бросился ко мне: «Так это ты – Камышлинская Шура?!» –ответила, что я. Спросила, где наши бойцы, он сказал, что никого нет, – я чуть не помешалась от горя, мы обнялись и заплакали… Тут прибегает начальник политотдела, говорит, твою службу оценили, получишь награду (мне ее вручили только в 1967 году). но самым радостным был год встречи – 1966-й… сохранились и фотографии этого события (все имеющиеся фотографии сейчас экспонируются в музее, который построила и организовала Ш. Абибуллаева на своем земельном участке в 2014 году, – прим. ред.).

После возвращения в Самарканд я рассказывала об этих встречах со слезами на глазах своей маме, благодарила ее, что она родила меня такой. Когда в Самарканде узнали, что я – фронтовичка, меня нашел военком, потом – начальник гражданской обороны, потом – горком комсомола и партии. Они организовали общество «Знание». Был еще один фронтовик, таджик, бывший командир Панфиловской дивизии, Нурсултанов. Он, когда ходил в разведку в деревянных башмаках, прямо в окопе скватил немецкого генерала и привел его в штаб. Эти башмаки мы показывали детям-школьникам; а сами стали почетными членами Всесоюзного общества «Знание» – это была очень высокая честь.

После проверки сведений о наших заслугах нам вручили пришедшие из Москвы грамоты общества «Знание» – за хорошую пропагандистскую работу среди допризывников, на заводах, фабриках, в школьных лагерях и воинских частях. Мне дали рекомендации – ездить по республикам СССР, изучать культуру народов, религию, если есть, и какая… Бывало, после работы приходит машина – поехали по делам, дома не могла ни отдыхать, ни хозяйничать, всем управляла мамулька. В каникулы и отпуска ездила только по республике, не хватило времени только в Одессу съездить, а так почти пол- Союза объездила : Абхазия, Чечня, Дагестан, Сухуми и батуми в Грузии, Азербайджан, Армения, Украина (в Полтаве посетила музей Тараса Бульбы), район Финского залива, Таджикистан, Киргизия, Казахстан, на берегу Балтики видела горевшее здание гарнизона – один из ужасов войны; разумеется, бывала в Ленинграде и Москве, даже во Владивостоке и городах Урала; произвел на меня впечатление музей Петра I в Полтаве и памятник Тарасу Шевченко в Миргороде, пила на родине Гоголя лечебную водичку….

Эстонцы не любили русских воинов, с одной стороны, были откровенными националистами, с другой – уважали германцев как культурную нацию; сами они никогда не ели лишнего, не пили водку, а только ликер, в 50 граммах которого содержалось 2 грамма водки, а еще они были очень чистоплотными и доверчивыми – никогда не вешали на дверь замок, воров наказывали самосудом: один раз поймают – отрубают 1 палец, 2-й раз – 3 пальца, 3-й раз – кисть руки, и тогда все знали, что это вор. Эти давние обычаи мне показались очень жестокими. А в Грузии было еще смешнее: стакан воды стоил 20 копеек, даешь рубль или 3 рубля – сдачу не дают…При первом таком случае я ждала сдачу, а он сказал: ты мне дала деньги, я дал тебе воды, что ты еще хочешь?...

Так я изучала разные обычаи в разных местах, докладывала по приезде начальнику гражданской обороны Михаилу Фомичу, он тоже воевал, был кавалеристом и танкистом. Был добросовестным, внимательным, старательным. Каждую пятницу устраивал своего рода круглый стол, где обсуждались городские новости за неделю. Однажды, в начале семидесятых, Михаил Фомич рассказал, что в городе задержали шпиона с Украины, он приехал по приказу генерала Петра Григоренко, их было человек 6-7 – противников Советского Союза, они написали книгу и хотели передать ее за границу. Он изобразил себя защитником крымских татар, оправдался перед судом и стал жить среди татар в Самарканде, познакомился с Айше, и она стала пропагандировать его ложь. Она же стала будоражить недовольство среди татар, чтобы они без конца ездили в Москву требовать возвращения в Крым, собирала с людей деньги на эти поездки – обманывала как хотела…

Михаил Фомич прочитал фамилии этих врагов СССР: Солженицын, Сахаров, Быковский, сам Григоренко, был еще какой-то молодой писатель, его вроде простили, его фамилию я не помню….

Заварила эту кашу Айше, лидерами были 2 бывших военных по фамилии Реза. Это началось в 1970-71 гг., и борьба продолжалась до 1988 года. По вине Айше и П. Григоренко факелом сжег себя житель Донского (под селом Мазанка), Факиль Муса. У бедного человека остались жена и двое детей. Активно работала Би-БИ-Си, все время передавали провоцирующую информацию, трудно было понять, где правда, а где ложь…

После этого в Самарканде каждый божий день татарские неприятности: стали бушевать, собирались на кладбище, бастовали, без конца ездили к Сахарову… А я была то у военных по поручению военкомата, то лекции по линии общества «Знание», в 1967 году мне пришлось поехать на прием в Верховный Совет СССР, там встретилась с летчиком-испытателем Аметханом Султаном и его друзьями: полковником Жаровым, были с ним бортинженер и механик Михаил Львович, а также молодые летчики, 7 человек. Не было места в гостинице, он забрал к себе 3 человека, остальные ночевали у товарища Некрасова. Тут мне приходит сообщение, что 17-го ноября мне будут вручать награды за подбитый танк: медаль «За отвагу» и орден Отечественной войны. В общем, ночь проговорили… Полковник Жаров, великан, здоровяк, умница, задал вопрос: «Шурочка, зачем тебе Крым? Ты и так хорошо живешь». Я ответила, что хорошую жизнь на Родину-Мать не меняют, а потом он стал говорить, что все равно вы там будете, как под замком, мечта далекая и не скоро сбудется… А тут Михаил Львович перевел разговор на летающие тарелки, как их можно остановить, чтобы не мешали летчикам и космонавтам; из-за них испытательный экипаж Аметхана был вынужден приземлиться в Болгарии, в степи, т.к. они излучали магнитное поле и влияли на показания приборов. За нашим самолетом вслед, в километре от него, села на поле и тарелка. Решили позвонить в органы безопасности, после этого звонка, когда приехали их представители и пошли в сторону зеленовато-голубого купола, при достаточном приближении тарелка моментально исчезла в небе. Подошли туда, где стоял купол тарелки, там земля на 12 см в глубь прогорела, стала золой от жара. Вот так тарелка!

А еще любимый механик Аметхана, Дважды Героя Советского Союза, сказал, что летчик-испытатель был абсолютно бесстрашным человеком, 12 раз был на грани смерти в полетах. А потом, позже, Михаил Львович сообщил, что Аметхан уже хотел уйти на пенсию и в радостном настроении отправился в полет, из которого не вернулся: самолет взорвался, погиб еще один летчик, парень. А жене Аметхана вроде бы звонили, чтобы она не пускала мужа в этот полет – и она не обратила внимания на это предупреждение, потом жалела… А сам Михаил Львович чисто случайно не полетел с ними и остался жив.

***

Вернемся к событиям в Самарканде.Борьба за возвращение в Крым продолжалась. Григоренко с Айшечкой будоражили людей. Однажды они собрали народ на самом большом кладбище города. Работники военкомата и комсомольцы занимались своим делом, но на следующий день приходят к нам сотрудники КГБ – казанский татарин, русский и таджик, – Хасанов, Попов и Мухаметов. Стали расспрашивать, как я работаю в обществе «Знание», дошли до вопроса, была ли я на вчерашнем бунте. Говорю, не знала, что там собирались, а если бы знала, то пошла бы, когда видишь сам – одно, а когда слышишь от кого-то что-то – это несерьезно, бездоказательно, я пока не знаю правды. Попов спрашивает, как я на это все смотрю. Отвечаю, что ни вы, ни я не можем решить ситуацию, а чтобы прийти к правильному выходу из конфликта, надо найти, кто виноват в этом кошмаре, найти и устранить причины, объяснить людям, что кто-то испачкал весь народ и что виновных надо отличать от безвинных, – тогда будет мир. Мухаметов говорит, что я защищаю бунтовщиков. А я говорю, что не защищаю, если организатор – Григоренко с Украины, так это же не татарин, может быть, теперь различать будете: эти бунтующие не признают меня лидером, потому что я комсомолка и фронтовичка. Один старик сказал, мол, ты воевала, а людей не защищаешь… Пришедших из КГБ я, в свою очередь, спросила, раз они все трое старше меня, то почему не воевали, почему отдали Крым фашистам? а теперь я виновата?! И ушла.

Люди собрали мне деньги на билет, чтобы отправить в Москву, со мной должен поехать партизанский разведчик Рефат Белешов. Прибегает Рефат, говорит, что не успел получить деньги на билет, Айшечка сказала, что я, комсомолка, не буду на стороне татар, она решила с деньгами и билетами вместе со своим союзником Петром Григоренко ехать без меня. Пришла домой, на руках ни денег, ни мандата… подумала и собралась в дорогу с одним из друзей, тоже фронтовиком, греком по национальности и двоюродным братом Абраимовым. Купили сами билеты и поехали. Остановились у местного жителя в парковой зоне, сидели и мечтали. Я их оставила и пошла в сторону Верховного Совета, без сумки, без документов, одета по-узбекски, с короткими волосами, похожа больше на русскую. Верховный Совет окружен с 3-х сторон легковыми машинами, стояли какие-то люди в военной форме. Без всякой задней мысли иду между машинами, охранники не обращают на меня внимания, а между собой говорят, что будут отбирать удостоверения и паспорта… Наконец охрана обратила внимание, что я иду туда, куда уже зашли люди, спросили, кто я и где мои документы, я махнула рукой в сторону здания и сказала: «Там». Меня пропустили в нижнюю часть коридора, а там уйма народа – все ждут ответа на свои вопросы. Неожиданно появляется женщина, обнимает меня и не отпускает – по-видимому, она была фронтовым фельдшером или врачом, говорит, что искала меня среди татар, рада, что узнала… Но поговорить не удалось, мы с ней в коридоре потеряли друг друга…

Потом со второго этажа вышел какой-то военачальник, вызвал меня на прием. Я сказала, что у меня нет ни вызова, ни мандата, а он говорит: «Я вас так вызываю». Тогда я сообщила, что у меня есть спутники – единомышленники, надо вызвать и их. Это был 1968-й год. Мы зашли на прием. За столом сидело 5 человек, чуть в стороне еще двое, депутаты с Кавказа Эскандеров и Тахмеров. Начали они, представители администрации, с громкого крика, пытались запугать, что требования крымских татар о возвращении в Крым противозаконны, тарахтели, как пулемет, перебивая друг друга. Мы слушали чиновников терпеливо и молча. Потом дали слово профессору-хирургу Энверу, он до войны был врачом, пошел служить и прослужил военврачом 25 лет: вот, говорит, я перед вами – и сел. Грек, который со мной приехал, служил в Советской Армии, был офицером-разведчиком на фронте. Он сказал, что был защитником не одного города, а сейчас живет как беспризорник, никому не нужен. Последнее слово дали мне, я вышла, заговорила уважительно по отношению к руководству, но напомнила, что я – мусульманка, слово «бог» у каждого в душе, воспитана комсомолом, приехала для защиты человека труда, ведь еще Владимир Ильич Ленин сказал, что чиновников можно сменить через 5 лет, а рабочий класс останется вечно. Но изменения быстро произойти не могут, а люди бунтуют бессмысленно. Один меня перебил, что я выступаю с националистической точки зрения, а я ему, представителю комитета по делам национальностей, ответила, что без родины нет защиты, даже птичка вьет гнездо в одном месте.Мой народ оскорблен, надо различать людей, наказывать виноватых. Во-первых, у многих еще не хватает культуры, во-вторых, ученость, грамотность есть, а сознательности нет; демократия до нас еще не дошла, – это в-третьих. Я защищала Родину, чтобы было по-ленински, и здесь нет никакого национализма, но если я обращаюсь к руководству, то мне говорят: «Не знаешь, кто – предатель, кто – нет, иди домой». Возвращаюсь домой и долго думаю, как во всем разобраться и как быть дальше… Придешь в военкомат – там говорят, что людям такой национальности не положено никаких привилегий, и машут руками. Я хорошо понимала, что большинство страдает из-за провокаторов, из-за них нас считают черными неграми, хоть лицо закрой черной занавеской; поэтому моя просьба – решить вопрос, независимо от того, где люди живут, надо снять вражду между людьми, чтобы не было войны между ними.Даже торговцы мясом обиженному судьбой человеку дают больше косточек, а сделаешь замечание – иди и где угодно бери мясо. Из-за правительственной ошибки остается вражда между нациями. Я была комсомолкой и до смерти буду рабочей, в моей семье 6 человек умерли от голода, расстреляны немцами все коммунисты вместе с евреями и цыганами, это еще никто не осознал… богачи боятся остаться без рабочих, кто тогда будет работать?! А рабочие останутся голодными. Я изучаю историю и, может быть, дождусь, когда придет время справедливости. Один из депутатов очень внимательно меня слушал, а потом сказал, что у вашего народа и живот болит, и сердце болит, вы согласны и под дождем и под снегом – лишь бы быть на родине, в Крыму. Вы скоро будете на родине, постепенно, не все сразу, по частям, нельзя сразу – жилья нет, школ мало, медпунктов, детсадов, так и объясните людям. Я поблагодарила, поняла, что дело кончится миром, и ушла вместе с Энвером и греком…

Пошли к месту ночлега. На следующий день мы хотели изучить обстановку, только вышли, а к нам подходит учитель-земляк с заместителем прокурора г. Москвы Кудриным, говорит: «Вот наша героиня, 16-летняя защитница Севастополя». Они меня спросили, где мы остановились. Мы сказали, что сейчас тепло, спим в парке. «Что вы, что вы, ваши люди в общежитии, идемте, найдем место и вам». Спросил, откуда мы, а когда услышал, что из Самарканда, сказал, что оттуда приехало 400 человек. «Я не знаю, сколько их и кто они, а я из Всесоюзного общества «Знание». «Так вам, – сказал он, – завтра надо прийти на прием к генералу госбезопасности Чугункову». Пришли, там охрана и две овчарки, за столом у него сидело тоже 5 человек, было к нам очень много вопросов, ну а я после ответов сказала все то, что говорила в Верховном Совете, рассказала и о колхозе, который у нас был до войны, и о расстрелянных немцами, и об 11-ом дзоте, а потом генерал уточнил, что я – та девочка, которая подожгла немецкий танк, и сказал, что я могу жить где захочу. Сказала ему, что один в поле не воин, потому что без помощи общества не смогу построить себе дом, а сообща можно всем построить всю деревню за год. Один в поле воин только тогда, когда в разведке выполняет задание, а потом, если не погиб, докладывает о выполнении…

Так я ни с чем вернулась в Самарканд, продолжала активно работать. Михаил Фомич без меня не мог обойтись, потом нашего генерала перебросили командовать Туркестанским военным округом. Я выступала и в школах, и в воинских частях, получила от генерала грамоту…

Собрала фотографии однополчан, сделала большой альбом 25-й Чапаевской дивизии, выручил меня с изданием комитет ветеранов войны, которым тогда руководил Решетняк – этот альбом до сих пор в полной сохранности, большой, с Чапаевским Красным знаменем.

Собирала фотографии, занималась розыском, занята была – а все равно тосковала по родному краю, снилась родная деревня. От тяжелой болезни в 1969 году умерла моя мама… вернуться на родину без мамы – этого я поначалу вообще себе не представляла, никакой радости не было, ее ведь вдобавок, кроме астмы, мучило сознание того, что я, дочка, ушла на фронт, и хотя и вернулась живой, эти годы ей очень тяжело достались… она тоже хотела ехать на родину, говорила, что родина дороже золота…

Пошла в горком партии, честно призналась, что я еду на родину. Правда, они были недовольны, но понимали мою боль и обиду. Попрощалась и молча ушла в слезах. Нет мамы, нет мужа, оставила троих детей и поехала искать новое место жительства. С собой взяла матрац, подушку и одеяло, глупая женщина, сдала все в багаж… Со мной решила ехать еще одна женщина, никто не знал, что мы татары, их перед выездом в Крым снимали с поезда.

Доехали до Симферополя, получили багаж, нашли, где жили знакомые ее родителей, они нас приняли. Ходили туда-сюда, чтобы устроиться основательно. Я пошла на прием в Симферополе к председателю горсовета, он просто выгнал: «Откуда приехали, туда и езжайте». Потом пошла к его заместителю, представила заявление, что хочу жить на своей родине, служила в Севастополе. Он на моем заявлении написал: «Отказ». В общем, куда ни пойду – везде отказ. А потом пошла в другой кабинет, там сидела какая-то деловая женщина, большой чиновник, – Любимова. Она тоже отказала и велела освободить кабинет… в другом кабинете сидел какой-то дядечка, не очень старый, и разбирал какие-то бумаги. Мы сидим, плачем. Любимову куда-то позвали, она вышла. Этот дядечка нам говорит: «Вы, может, не знаете, в Белогорском районе кое-кто из татар находится, вам среди своих легче будет». Мы быстренько вышли, доехали в Карасубазар, небольшой райцентр. Остановиться негде, все приехавшие сюда собирались, без спроса, без разрешения, это был 1971 год. Кого-то прописывают, кого-то – нет, у кого есть деньги, тех тайком и прописывали. Хорошо, что я снялась с учета, взяла свою инвалидную книжку и историю болезни – у меня документы всегда были в порядке. Дети еще были в Самарканде, учились, у меня было всего 30 тыс. рублей, за них я купила маленький татарский домик без официального оформления, по записке. Так я стала жительницей Крыма.

***

Приехавших из Узбекистана становилось все больше. Мы с подругой вместе с другими людьми второй раз пошли на прием, а это был уже не просто прием, а комиссия. Там каждого спрашивали, у кого какая специальность, в первую очередь нужны были специалисты сельского хозяйства. Человеку по имени Поти дали направление в Первомайский район и задание организовать там колхоз, он затем был избран председателем колхоза. А мне заместитель секретаря горкома на заявлении написал красным карандашом – по месту жительства, в город – герой Севастополь, т.е., раз красным – снова отказ!..

Один дядечка мне потихоньку посоветовал: «В Карасубазаре Белогорского района много ваших людей, туда приехал Ю.В. Андропов – там будут решать все ваши проблемы.» Приехали в Белогорский район. Ночевали где попало, ходили как бомжи, о своем багаже не вспоминали. А местные жители видят, что татар становится все больше, и кто жил в татарских домах, начали их продавать. Моя подруга купила хороший домик в Богатом Белогорского района. Мне же надо было забрать куда-то детей из Самарканда, и я тоже купила домик у женщины, которая уже выписалась из него. Аденре тем временем судили, что живет без прописки, увезли на Чонгар и бросили под Новоалексеевкой, она вернулась, и ее хотели наказать на 2-3 года лишением свободы, а я вмешалась: «Вы что, дезертира поймали в пещере, что ли, что судите не по закону?!» Адвокат сказал, что я права.

А что мы сделали? Мария Ивановна взяла 30 тысяч, написала расписку, что я у нее купила дом, и уехала из Крыма.

Через некоторое время прибегают из комитета госбезопасности Илинов с помощником, говорят, что я купила дом как-то по-партизански. «Как, – говорю, – по-партизански, партизаны в лесу прячутся, а я открыто живу. Вы должны понимать, что я законы не нарушала, в Советском Союзе одни законы для всех, а тут люди смотрят и говорят, что Советский Союз виноват».

Ушли они. Прошел год. Как-то прихожу домой, а все разбросано, паспорт на полу валяется. Позвонила Илинову, он вместе с помощником приехал на мотоцикле. Говорю им, что в лесу страшно было жить без людей, а оказывается, тут с людьми страшно… Он говорит, а вдруг, мол, ваш любимый приходил или еще какие-то друзья… Говорю, что ко мне никто не может прийти, потому что гостей нечем угощать, случайно не вы ли приезжали в гости ко мне, так что тогда искали?! Он ответил, мол, спорить не будем, идите в паспортный стол и прописывайтесь – живите спокойно. Иду на прописку уже с домовой книгой, потому что домик, купленный без оформления, – это не дом, могу в любое время его лишиться. Сказали мне в милиции, чтобы шла в горсовет за разрешением, там велели оставить заявление, подойдет очередь – вызовут. Это уже 1974 год. Получаю вызов на прием. Говорю, что купила домик, надо прописаться, а мне говорят, что меня прописать нельзя, откуда приехала, туда и поезжай. Сказала иронически «спасибо» и ушла в слезах. Пока шла, успокоилась и дома написала жалобы в Кремль, Верховный Совет, депутату Батову и другим. 4 конверта оформила как заказное письмо, поехала в Симферополь, в депо нашла дядю Якова, с которым была знакома еще со времен своей партизанской деятельности, и попросила отправить письмо уже в Москве. Он согласился, мои письма попали в руки Подгорного и Батову, и до остальных адресатов дошли, и мне пришел ответ, чтобы в 3-х дневный срок меня прописали.

Жду, жду – никто не вызывает меня, пошла к начальнику милиции Бабичу, он сначала пытался отклонить решение вопроса на завтра, но дело кончилось тем, что за 2 часа прописали. Теперь иду к начальнику собеса г. Белогорска, он был полковником, фронтовиком, сказал, что будто я подделала документы, что он мои документы из Средней Азии не признает. Вызвали инспектора из комитета ветеранов войны. Тот срочно приехал, подтвердил, что я показала государственные документы. Тогда начальник собеса придрался, что я не хожу к врачам (это был уже 1975 год!). Я потребовала у него направление на обследование, он оформил путевку в Днепропетровск.

Взяла с собой документы, в т.ч. удостоверение инвалида войны 2 группы. Поезд пришел ночью, еле нашла институт и приемное отделение. Приняли сразу, положили в хирургическое отделение, в палате было 16 коек, но я была одна женщина – и так пробыла там одна…Вначале хирург обследовал места всех ранений, потом нашли следы туберкулезной палочки, врач ЛОР проверял нервную проводимость уха, так ощущение было такое, что от звука в ушах гудело, как паровоз. Позвали к психиатру, он стал задавать вопросы, я сказала, что моя цель – детей поставить на ноги, а когда спросили, согласна ли я лечиться, сказала: если надо, то лечите. Назначили уколы, но срок обследования кончался, не успели сделать ни одного. Последней меня смотрела женщина-профессор, взяла резко за раненую ногу, так я от боли закричала. А еще она сказала, что результаты обследования я получу в собесе Симферополя. До этого мне не платили пенсию, так начальник собеса попросил извинения, что так получилась…

Новое происшествие – с вещами. Старшая дочка поехала в Узбекистан, со станции Урсатеевской отправила вещи багажом на Симферополь. Пришли получать, – а наши вещи, как за сутки невостребованные, отправили назад, в Урсатеевскую. Побежали к начальнику милиции, который вместо оказания помощи обозвал меня предателем, сказал, что татары убили его отца, помогать не будет и выгнал из кабинета. Мне не так было жаль старые вещи, как отношение по национальному признаку. Гульнара снова поехала в Узбекистан, но уже отправила вещи в Новоалексеевку на имя знакомого, он получил, а потом на машине привезли их в Белогорск.

Мои хлопоты на этом не кончились: старшая дочь приехала с мужем, купили разваленный домик в Белогорском районе, ходили и получали ответы: «сегодня, завтра…» Так они прожили без прописки 5 лет. Приходил трактор сносить дом, тракторист никого не желает слушать, т. к. его послал председатель сельсовета. Три домика у людей уже по его распоряжению снесли, в один прекрасный день кто-то выстрелил фронтовику ночью в окно, и сразу наутро увезли семью с вещами на Сарабуз. Хозяина звали Векся, у него было 9 сыновей, из семьи вернулся последний сын, у которого было 5 детей, из них двое служили в Советской Армии – все равно хотели выселить. Он нашел меня, я его с трудом уговорила пойти в милицию. Говорим, что их семья до войны жила в селе Камышлы, отец воевал в Великую Отечественную, погиб на фронте; а сам он работал в колхозе мотористом, снабжал речной водой Севастополь и Ялту.

В милиции пошли к начальнику, я сказала, что я – ветеран, а семья моего земляка сидит с детьми и вещами, я, мол, хочу забрать их к себе, но нет машины. Он сказал, что его отец – тоже ветеран, посидите, я через 2 часа вернусь. Действительно, через 2 часа он приехал на большой машине, было еще с ним 3 человека, а в руках – какая-то бумага от горкома партии. Отдал нам, а эти трое и милиционеры погрузили все вещи, и мы вернулись в Мурзакит. Я с ними 3 дня пробыла как сторож, его жена Мойере меня не отпускала, ее потом в шутку прозвали Майором…

Утром я зашла к тетке Асене, у которой 9 детей, там сидела Айшечка, которая еще в Узбекистане вместе с генералом Григоренко баламутила моих земляков. Она, как увидела меня, быстро вскочила и убежала. Спрашиваю, почему, а Асене говорит, что, кроме Айшечки и Григоренко, есть еще в маленькой деревне Риза, он вроде в лесу шашлыки жарит. Я догадалась, что выстрелы в дом Векси, в окно, – их рук дело, специально их пугали, семьи фронтовиков и партийцев, чтобы направлять этих запуганных людей против Советской власти. Я Асене сказала, чтоб она этим людям не верила и другим объясняла. Потом позвала ее дочь, сказала, чтобы та написала письмо космонавту В. Терешковой: братишки не ходят в школу, нет ни учебников, ни тетрадей, ни одежды с обувью, – потому что нет прописки, нет работы.

Пришел хороший ответ, помогла В. Терешкова и с пропиской, и со всем остальным. Но кто и где убил двоих сыновей тети Асене, до сих пор неизвестно; потом сын сестры Асене пропал без вести – похоже, тоже «работа» этих бандитов Григоренко… Видимо, они вместе с татарами взялись уже за Крым, – чтобы начать разрушение СССР созданием «горячей» точки, но я тогда еще этого не понимала.

***

Вот так и жили: то радость, то горе…

На месте редко решались наши вопросы, приходилось обращаться в Москву, оттуда помогали быстро. Моя старшая дочь умерла в больнице им. Семашко после операции по онкозаболеванию, в это время она жила недалеко от меня вместе с мужем, и я была рядом с ней и в больнице. Ей было всего 34 года!

Поминки я делала в селе, у себя. Люди пришли, и тут же милиция и председатель сельсовета – думали, что я делаю собрание, хотели меня в этом обвинить… Пригласила их войти, сесть, закусить – но без водки, у нас не принято. Они молча повернулись и ушли, кому успела, сунула конфетки.

Пишу и плачу: вспоминаю не только дочку, но и погибшую на войне однополчанку, ведь уже больше 30 лет мы жили в мирной стране – и такое отношение… обидно. Тут еще меджлисовцы начали у меня появляться: Риза, Абла, Эльдар и еще один Риза приезжал с Кубани, Надхие… Они видят, что я хожу в хор комитета ветеранов, что меня по праздникам приглашают в президиум на трибуну, но думали, что я против Советской власти, а я сказала, что была комсомолкой и останусь комсомолкой на всю жизнь, а вы, если хотите, стройте свой меджлис, я вам не мешаю, не задевайте меня – я же больная после ранений… Им присылали вещи, одежду – мне не давали, мол, не наша, враг меджлиса. Да мне и не надо было, я уже получала военную пенсию и не меняла свое мнение, сердцем была со своими воинами…

Держала по десятку баранов, двух козочек, барашек отдавала в стадо, угощала чабана-вдовца, и он мне помогал. Потом дети мои, Зарифа и Земфира, вышли замуж, одна – за русского, вторая – за украинца, я не возражала, в Севастополь уехали, а я оставалась в Белогорском. Одна, без присмотра, не выходила на улицу, держала двух собак… Оружия у меня не было. Только порошок каустической соды, земляки приходили и рассказывали, как меджлисовцы их агитируют. Однажды со мной спорил Абла, а недалеко жил один эстонец. Он меня ударил так, что я упала и потеряла сознание, меня увезли в больницу, положили на диван в коридоре, рядом со мной сидел врач и тут же стоял этот эстонец…

…Снова появляются Григоренко с Быковским и Айшечкой. Жил в Зуйском районе парень Муса, они пришли к нему в гости, вроде они его защищают, а тут в центре Мазанки запеленговали передатчик. Председатель сельсовета посылает двух милиционеров на мотоцикле искать эту рацию, они пришли прямо к Мусе, а тут у него Григоренко с Айше, Муса полураздетый, а Айше ему говорит, чтобы надел фуфайку, облей керосином и как выйдешь, закури папиросу и тогда иди к милиционеру. Такая вот провокация! На Мусе фуфайка горит, милиционер от него убегает, куда спрятался второй, – непонятно. Когда Муса добежал до шоссе, он уже бежать не мог и упал, в доме остались его жена и двое детей… Пошел слух, что Муса сжег себя за родину. Приехали и с Кубани, из Анапы, и из Узбекистана прилетели, а тут поднялись все крымские органы, остановили движение, искали провокаторов. Григоренко был в полукожаной куртке и кожаной фуражке, в черных очках, Айше успела переодеться старушкой, и пока не похоронили Мусу, они кричали: «Советский Союз – предатели! Долой фронтовиков!». На кладбище я сидела на краю на камешке, а представители органов посматривали на меня и в конце концов заинтересовались, чего я сижу на одном месте и ни во что не вмешиваюсь, откуда я приехала и надолго ли. Я ответила, что из Старого Крыма, на 3 дня, и они от меня ушли…

А после этих похорон делили наследство: ящик, по виду похожий на сундучок, был полон лука-сеянца, лук выбросили и набросали туда денег, буквально битком натолкали и сказали, что это на поминки и для семьи, Однако, когда люди разошлись и разъехались, мелочь отдали жене Мусы, а Айше и Григоренко забрали почти все, на эти деньги они удрали из Крыма. Айше оформила фиктивный брак с евреем, уехала с ним в Израиль, а потом пошел слух, что они уже в Америке…

На этом дело не кончилось. Пришло письмо от моего командира, спрашивает, как у меня обстановка, – видимо, какие-то неспокойные слухи дошли и до него. А там появились какие-то бритоголовые парни с волосами «ежиком» по центру головы, один из них поймал фронтовика, привел его силой в горсовет и заставлял кричать здравицы Гитлеру – вот такое известие пришло от командира.

Но новая беда была не за горами.В Фергане начали бунтовать переселенцы, убегать в Крым, скопились в Зуйском районе. А с меджлисом объединились турки, месхетинцы – черт их разберет! – бунтуют! Какой-то мужик разбил стекло в пассажирском автомобиле – его посадили, давай объединяться в его защиту, а тут беженцев надо кормить и как-то уладить дело, потому что люди не подчиняются власти, собираются у райкома и здания милиции, кричат, что фронтовики убийцы, что все должны убираться и освободить для них место, разные мальчишки уже пинали друг друга, милицейский чиновник просил добром разойтись – никто не слушал. Потом из Зуи перешли в Белогорский район, перекрыли дорогу Симферополь – Феодосия у Белогорска. Заняли молокозавод, фермы, не пускали там людей приступить к работе. Каждый день по радио говорят: расходитесь, будем помогать, говорите, кто чего хочет. А никто слушать не хочет, еще хуже орут – это был уже 1988 год.Вытворяли такое: рубили голову памятникам, мазали лицо мазутом… Я пыталась их успокоить: «Что вы делаете, надо думать, как жить, а не как ссориться»… Не слушают, а ходила я везде с Артурчиком…

Пришла в горком партии к секретарю, у него сидели в кабинете еще двое, говорю им, что надо идти к людям, в лагерь бунтовщиков, – они только головами покачали… Пошла сама, спросила, кому конкретно что надо. Одна говорит – прописка, другой – освободить Джапарова, третий – нет, нам надо бастовать… Пришла в горком, рассказала, они не знают, как быть, вызвали представителей из Москвы, сказали, что через 8 часов приедут. Люди сидели и у кабинета, и на улице – кто спал, кто думал…

Мы дождались комиссии из Кремля, и люди стали выступать по очереди. Один – сразу против Ленина, второй – открыть дорогу для всех, кто хочет приехать, третьему – автономию, четвертый – требует прописку, пятый – ликвидировать армию и милицию… третье-десятое – чтобы власть в селах была у священников, они будут и судьями, и адвокатами… И вроде люди были с высшим образованием, но на пустую голову кашу не сваришь…

И приехавших было трудно слушать: чиновники во мнениях не сходились. Один осуждал Ленина, другой – партию, третий – что здесь не нужны русские, мол, разберутся татары между собой сами. Я сидела в президиуме, рядом со мной были первый секретарь райкома и прокурор (фронтовик, без руки). Подошла моя очередь выступить, я сказала, что пошла воевать комсомолкой и останусь верна своим боевым товарищам, потому что в моей семье 5 человек от голода умерли… В чем ошибся Ленин – что дал всем вам не только кусок хлеба, но и образование?! А царь Николай ввязался в войну – ради чего? Именно он ошибся страшно, за что и был расстрелян. И кто убил при другом царе Пушкина? Как это – не нужна армия, а кто будет защищать свою Родину?! И милиция нужна: если вас грабят, кто защитит?! И как это не нужны русские?! Они – соседи, к кому первому пойдешь, когда беда?! – Соседи и выручат! А автономия – для всех, земля государственная – надо работать на ней.Священники не будут судить беспристрастно, кого любят – будут обнимать, а у кого денег нет – пугать божьей карой, заставят работать на себя – снова эксплуатировать людей… еще живы свидетели моих слов, кто был тогда молодым. Какой-то генерал спросил, насколько свободно я выступала. Ответила, что белые забрали лошадь, украинцы забрали коров, барашек забрали националисты-татары, коров забили при Хрущеве русские… Если выбирали неопытного депутата, так у него от радости 2 рога выросли – отрезали у козы с шеи веревку, от радости делает что хочет и никого не слушает... сейчас он вроде на высоте, а когда беда, – он на самой густой ветке спрячется. Как вы будете делить такую козу? Мой личный совет: мы с русскими и украинцами вместе в Крыму решаем разные ситуации. А кто возвращается, пусть на свое прежнее место жительства идет – надо по паспортам смотреть и направлять, если скопились в одном районе – это плохо, трудно помогать людям нормальному руководителю... Тем дело и кончилось. Но не сразу…

Я не любила Ельцина – по его вине распался Советский Союз. Остановились заводы и фабрики, вся молодежь стала без работы возбужденной. И очень страшно, что нет моих однополчан, – самых надежных друзей, остается терпеть все…

Снова поднял голову меджлис: своей родне, даже маленьким детям, дома покупают; мучили Сахарова – по ВВС передавали, а тем временем меджлисовцы пообещали сжечь мой дом, если не пойду в меджлис, а я им сказала, что вон спит мой внук, у него есть родители – если что-то с ним случится, они вас найдут и убьют. Утром я позвонила в горком, мне поставили охрану, и после ельцинского переворота решила уехать из Белогорского района, ведь я еще против таких захватчиков статью писала в 1988 году, и в органах после той статьи меня стали еще больше уважать…

После переворота общество «Знание» распалось, не знаю почему; чиновники белогорские не хотели меня отпускать, но я продала свой маленький домик и переехала в свою родную деревню Камышлы, разбитую, разваленную, с разрушенными фундаментами, а многие вообще не сохранились. Земля лежала бесхозной. Люди сами пытались как-то ее делить себе и детям. Земляков-односельчан было всего 10 человек, остальные из других селений. Нам официально дали разрешение на 20 соток, а потом, через год, по 10 соток… Это было при мэре Ермакове, потом – при Семенове, нас уже было 32 семьи. Люди ждали помощи: работы нет. Денежная помощь ушла куда-то в меджлис. Они позанимали посты, а люди голодали. И из 32 семей осталось 5 (четыре татарские, одна таджикская) и 6 русских и украинских. Так и живем вместе. Сначала я построила себе сарай, это в первый год, на второй уже жила в маленьком подвальчике, подружилась с Надей, она мне приносила хлебушка и иногда давала молочка и творога. А рядом сады были бесхозные, много деревьев: абрикос, вишни, персики, кизил… Жила без конфликтов с меджлисом, они меня за человека не считали, а фронтовиков – вообще предателями, уже 23 года живу без их помощи.

За это время, с 1993 года, здесь ни разу не появилась милиция, никто не поинтересовался, люди тут живут или звери… Одно время было здесь жить очень страшно: начали ходить сюда какие-то лысые мужики, рыли землю – в немецких останках искали золото; и в Черной балке, которая была запретной, до войны там были боеприпасы, продуктовый НЗ… а потом все оказалось брошенным, растаскивали кому не лень почти 3 года. Я купила у военных 1000 ящичков, накрыла ими крышу – так до сих пор и стоит без ремонта…

***

После 1995 года из сельсовета сообщили, что мне в городе должны дать квартиру. Никто ничего об этом «не знает», пошли в меджлис с дочерьми, а там сказали, что людям с русскими фамилиями они не дают – дочки носят фамилии мужей… В общем, меджлис разделил татарские деньги между собой, и живут они спокойно и весело, а мои дети оказались в стороне… Потом мои однополчане стали хлопотать в комитете ветеранов войны, т.к. в горсовете моим дочерям предложили определить меня в дом престарелых. Дочери возмутились: «Вы свою маму отправляйте в дом престарелых, вы сегодня такие посты занимаете за счет фронтовиков». Олейник сказал: «Фронтовик должен иметь жилье, отдайте этой женщине мою очередь, ищите квартиру в центре города, чтобы легче было с больной ногой ходить» – и за 3 дня нашли! Спасибо однополчанам и Олейнику!

Пришли в дом, там только крыша, стены и электросчетчик, даже труб в туалете нет, полы были деревянные – и тех нет. За электричество было не плачено года 2 или 3 – содрали с меня: вот что творилось после уничтожения Союза. Посмотрела я – денег на ремонт нет, решила остаться в родных Камышлах, а там только прописалась, т.к. квартиру дали на одного человека – на меня. Дочки с детьми жили на частной квартире, пошли просить помощи у комитета ветеранов, там был бывший чапаевец председателем, а Байсак был из его взвода. Стала просить, чтобы моим дочерям дали хотя бы по комнате в общежитии, он вначале велел написать заявление, а потом потребовал военный билет. Я сказала, что принесу, попрощалась и только открыла дверь, как слышу, что он при помощнике громко назвал меня татарской мордой…. Открыла дверь и сказала, что он недостоин занимать ветеранский пост. Вышла и попросила таксиста, чтобы он нашел коммунистов. Это оказалось близко, но подвальное помещение, теснота, у депутата даже кабинета нет. Я сразу стала плакать – как Байсак меня обидел. Рассказала о себе, о том, что воевала еще будучи комсомолкой. Он мне сказал, что коммунисты сейчас не у власти, но мы попробуем помочь заслуженному человеку. И на второй день пришла женщина, написала статью, ее тут же напечатали, мне принесли эту статью, и я сразу пошла к Байсаку. В кабинете его не было, а газета лежала у него на столе. Он меня увидел в коридоре, сказал, что верит мне и проверять мои документы не будет, но извинения не попросил и никакой помощи не оказал, я больше к нему не ходила – ему дали адмиральское звание – куда мне…

После него меня нашел Бреславский, принял в свое общество ветеранов войны, и я помогала им разыскивать останки наших воинов на 35-й береговой батарее. Их похоронили на ветеранском кладбище недалеко от Сапун-горы и в Казачьей бухте…

После этого меня нашел писатель Шестаков, он был военным корреспондентом. В 2001-м году, после моего выступления на татарском кладбище, кто-то сзади потянул меня за одежду. Он сказал, что нашел моего командира в Ленинграде, но ему дали мой адрес в Самарканде, и поэтому мы с командиром до сих пор не встретились. А писатель со мной работал 5 лет, печатал свои материалы о войне в газетах и журналах, написал 2 книги и стал популярен. Один или два раза была с ним в училище им. П. С. Нахимова, два раза – в гарнизоне Казачьей бухты, там всегда торжественно принимали…

Но известность портит людей, и когда я ему указала на ошибки во второй книге, он обиделся. И теперь мы только по праздникам здороваемся. Вот так скромный человек изменился на глазах… И этот случай показал, что надо и доверять, и проверять… Мне не надо никаких похвал, я в душе осталась той же девчонкой – комсомолкой, колхозницей…

Впервые меня снимал на компьютер москвич, я не знаю его фамилии. Он сказал, что найдем подбитый мною танк, ведь об этом весь мир знает, но надо суметь это показать. Он сдержал слово: как-то в День Победы сижу на скамейке в городе, мимо идет молодая дама с мужем и двумя детьми, они увидели мои награды, остановились и сказали: «Мы видели, как Вы подожгли фашистский танк». Я не успела с ними толком поговорить, как подошел один из ветеранов и потащил меня фотографироваться с мэром Яцубой – это тоже благодаря москвичу, он назвался то ли Мок, то ли Макс…

Я стремилась сохранить историю, к которой причастна, бросила строить свой дом и стала строить музей (с 2004 года). Стройка еще продолжается – на одну пенсию сразу все стройматериалы не закупить, но первую очередь музея уже открыли…

На открытии музея

С 1991 года я жила поначалу вообще под кустом кизила: старую мебель поставила, от шифоньера огородила досками стены, нашла остатки шифера и обшила вокруг черной упаковочной непромокаемой бумагой, в том числе и крышу поверх шифера, чтобы не протекала, а дверь занавесила одеялом. Так и жила без печки, в холодную погоду укрывалась матрацем, а люди хотели все сразу, не выдерживали и уходили…

Пока председателем на ВИРе был Щербаков, он на поляне дал дачникам землю, у тети Лены был курятник, а в подвале помещалась одна койка, я перешла туда и там зимовала. Весной копала землю ножом на 30 см и по метру было расстояние между рядами грядок, воду брала у соседей из колодца, качали моторчиком, а на поляне возле лесополосы были абрикосы, орехи, вишня, персики, полно было кизила – всего хватало всем. Когда умер Щербаков, все плодовые деревья срубили – лучше бы людям раздали, ни одного не осталось – даже большой тутовник срубили…

А жизнь продолжалась, купила себе одну козочку, доила, хватало на все блюда, а держала на веревке на краю огорода, она паслась – и я сыта была. На краю огорода держала и десяток кур, гнездо для них я огородила камнем и выпускала пастись, свежей травы и букашек им хватало, они были сытые и упитанные. А потом куры сами сели высиживать цыплят. По 10-15 было в каждом приплоде, считайте, за 32 года вывели более 7000. Я их продавала, резала, давала детям в город. Я любила держать домашнюю живность и за работой не чувствовала одиночества. Точно так же от одной козы пошел приплод, они сами паслись в лесу и сами возвращались. Продавала и его, потихоньку появились и хоть небольшие, но средства на строительство дома. Сейчас я уже состарилась, нет сил на всю такую работу. За мной ухаживает внучка Кристина, она же пытается добиться официального оформления земли и дома, который давно уже просит ремонта. Сколько я ходила сама по чиновникам – везде документы почему-то пропадали. Совести нет – обижать пожилого человека!

До сих пор внучка ходит и хлопочет об оформлении земли и дома, все ее обращения натыкаются на ссылки чиновников друг на друга и преславутое «завтра»… Вроде и все документы есть, теперь надо переоформлять по новым законам, сижу и думаю, успею до смерти или нет. А тут еще музей полностью не закончен, а он пригодится растущему поколению, ведь уже Великая Отечественная война воспринимается детьми как легенда. Должен быть хозяин у музея, надо ухаживать за экспонатами, чтобы не пропали…

Хочу еще раз вспомнить 1941-й год.Ходили по приказу Горпищенко на разведку на 2-й кордон Мекензиевых гор, командиром группы разведчиков был Короев, татарин. Всем памятники стоят, а Короеву нет нигде, это как раз с ним поймали троих немцев с пионерскими галстуками, один из разведчиков – Калмыков объяснил мне, что это не пионеры, а смертники. Дальше между первым и вторым кордонами были окопы, в которых находились немецкие командиры. Один матрос только прицелился стрелять, другой правой ногой прижал к земле и держал на прицеле обеими руками, третий поднял руку и хотел бросить ручную гранату, четвертый хотел выйти из окопа, в одной руке у него хлеб, во второй – котелок, и тут бешеные немцы пустили какой-то запрещенный газ – все они в один момент замерли, окаменели и так и остались стоять…. До сих пор они у меня в глазах, как во сне. Причина в том, что пока я оказывала помощь раненым, оставалась сзади, а потом догоняла своих, и понять не могу, почему они не упали. Говорили, что использовать газ было запрещено, но немцы тайком применяли…

Был еще случай: из Камышлов я вывела из-под обстрела 90-летнего старика Халилова и мы с Юрой Махарадзе и Ляпиным отвели его в Севастополь в трофейный музей на улице Ленина, а мне там сказали, чтобы я отвела его в дом престарелых на улицу Советскую. После войны я встретилась со своим однополчанином Ляпиным, он ослеп после сильного сотрясения мозга, но сын привез его на встречу однополчан. Он просил меня найти, а когда его сын нашел меня и привел к нему, мы плакали…. Невозможно было сдержаться, все плакали, потому что слепой – и тот приехал на встречу однополчан.

***

Трудно не только мне – всем трудно, но когда все кричат: «Давай, давай!» – где взять, если не хотят работать. Земля в Камышлах, как и во многих других местах, пропадает зря, пустует – без коз, без баранов, без обработки под какой-то урожай. Когда были колхозы и профсоюзы, всегда в профсоюзной кассе был запас денег, – а теперь ни аренды, ни хозрасчета, ни денег… И детям ставят в школе пятерки по математике, например, а работать и считать заработанные деньги – не учат…

Никогда я не писала жалобы, никого не унизила и ни у кого ничего не просила, ни разу за 35 лет не была в санатории и компенсации денежной не получала, сама слежу за собой: что помогает от давления и т. д., лечу себя больше народными средствами, как мама лечила в самое трудное время; не ели того, чего организм не принимает – в вопросах пищи я очень капризна, а хороший обед – это лишний соблазн; геркулес для меня – это хорошо…

Но главное в жизни – это МИР, нет ничего хуже национализма, и из-за него не может быть демократии. Путин проводит самостоятельную внешнюю политику, но его слова расходятся с делами чиновников на местах… Часто вспоминаю Нину Онилову – вот это была героиня, она после второго ранения умерла 8 марта в госпитале в Инкермане, № 576. Я ездила туда навестить Сергея Матросова, а вернулась в часть в слезах.

Очень благодарна Рогачеву, что он начал собирать фронтовиков для встречи, всем, в том числе и мне, присылал вызовы от музея – Диорамы, заботился о том, чтобы обеспечили бесплатный проезд защитникам города-героя Севастополя и его освободителям. Спасибо всем, кто интересуется их судьбой, кто готов передать память следующим поколениям. Многое сделал для этого Сергей Матросов, хотя и служил после войны в Туркестанском округе. А семья комиссара Шевченко, его жена и сын один раз ко мне приезжали в Камышлы.

Бывали интересные случаи. Например, в 1942 году в помощь фронту мирное население собирало и присылало посылочки разные: конфеты, сухофрукты, пряники, пироги, узбекские лепешечки. Пришел военврач Кравченко, говорит: «Ефрейтор, иди раздавай бойцам посылки». Пошла, под кустом стоит деревянный стол, на нем – ящик. Я высыпала присланное на стол, начала по штучке раздавать кому что придется, а солдаты обратно кладут… Ящик полный, солдатики разошлись, а я плачу и не знаю, что делать… Пришел врач и сказал, чтобы я этот ящик с подарками отнесла в санчасть, дашь, говорит, раненым с чаем, и я так и делала. Был один раненый, уже в годах, сказал, что когда я буду взрослой, то стану хорошей хозяйкой. Так и было – стала хозяйственной.

И вот думаю: украинцы были богаты хлебом, русские имели мощную промышленность, татары в сельском хозяйстве преуспевали, – а сейчас?! Развал… И никто всерьез этим не озабочен, людей послушаешь – все говорят о политике – никто работать не хочет, зато хотят богато жить – кинофильмов, что ли, насмотрелись и ничего не поняли…

Или такое: 22 года, пока не нашел нас Рогачев, я вообще практически без наград, т.к. после сыпного тифа в Узбекистане я разыскивала родных и была для однополчан потеряна…

Комиссар Шевченко объявил, что Гитлер снял одну воинскую часть из-под Сталинграда, послал в Крым, да еще Турция по сговору с Гитлером перекрыла Дарданеллы – с Балтики нельзя было прислать корабли нам на помощь, хотя и там было трудно… Но через Дарданеллы турки не пропускали и немецкие корабли – очень своеобразный нейтралитет. впрочем, Турция со времен Суворова мечтала вернуть Крым… сейчас они пытаются татар-националистов спровоцировать, но большинство татарского народа хочет жить в Крыму мирно со всеми, лишь бы не ущемляли наши права… Нам было очень сложно сражаться с немцами, пришедшими в Крым через Сиваш, наши войска от Ново-Алексеевки отступали с большими потерями. Зенитчики 18-й гвардейской армии в районе Камыш-Буруна, Феодосии и Керчи бились на смерть. над головой кружит по 500 немецких самолетов – бомбежки такие, что голову поднять невозможно, но все-таки Турция не открыла Дарданеллы для фашистов – это очень много значило, иначе мы не продержались бы в Крыму до лета 1942 года. более 120 человек, из тех, кто воевал тогда, получили звание Героя Советского Союза, среди них 6 крымских татар… А когда в мае 1944 года из Крыма на большую землю эвакуировали одноязычных с турками людей, то предотвратили большую резню – даже без оружия резали бы друг друга. Вопрос о предательстве – сложный, потому что в полицаи многие шли за кусок хлеба, а их вынуждали убивать комсомольцев, партийцев, евреев, цыган – это, правда, было… Но вот с детства знаю: хороший чабан держал своих баранов и пас колхозных. когда война пришла в Камышлы, он через горы угнал стадо в Севастополь – немцы его убили сразу и его детей тоже, случайно осталась в живых одна его дочь – Аблялимова Зелиха, она живет в селе Отаркой недалеко от Холмовки, за ней ухаживает ее младшая дочь, которой под 90 лет... Двоих детей Фейзулаева убили, беспризорных двоих мальчиков, Хатадие Анже с дочерьми убили в своем доме – муж был коммунистом, также и бригадира Бейтулу, дядю Фоюка, бухгалтера, Фейзуллаева Ипидитера, Сиджелина (лошадей угнал перед приходом фашистов), учительницу Анну, председателя профсоюза С. Чертай, Бекирова Османа, Бекира Сейтасана, почтальона Сейтамета, гречанку Фаси, ее трех сыновей, мужчину, не дававшего немцам свою корову, моего дядю и его зама – сначала держали в КПЗ в Севастополе, а потом демонстративно повесили в деревне Чалги-дере в дремучем овраге… Если бы не эвакуировали татар из Крыма, была бы гражданская война…

И хотя до 18 мая 1944 года за короткое время была проведена подготовка кадров на руководящие посты, в первую очередь фронтовиков, чтобы на освобожденной территории восстановить Советскую власть… Кто был главным, я тогда не знала, нам Рокоссовский сказал, что надо еще воевать, а от границы с Турцией надо выселить одноязычных людей. Берия уже готовил людей на выселение, а позже пришел приказ, что полицаи и добровольцы сами выселятся в 3-дневный срок с вещами по 50 кг, вроде был приказ Сталина, который сказал, что он – не Гитлер и не станет наказывать всех поголовно. Выселили не только крымских татар, а еще армян, греков, турок, турок-месхетинцев. Высылали и с Кавказа, из Сухуми и Батуми, но татарские депутаты уехали со своими людьми, а у кавказцев был в Кремле лидер Эскандеров, им было проще…

Ш. Абибуллаева с правнукамии

Я хочу сказать, что эта обида у крымских татар есть до сих пор, но, с другой стороны, люди хотя бы от гражданской войны спасены были, а тяжело было всем. Сейчас снова кричат: «Крым наш!», но ведь земля не наша, а государственная, наше здесь только место рождения.Ни русские, ни татары, ни люди других национальностей не должны говорить, что Крым – наш или их, потому что люди рождают людей, а не землю! Мои оба дедушки говорили, что свою землю и свои семьи бросают только трусы, а те, кто спасает только себя, – эгоисты, бездушные люди, недостойные уважения. А немецкие каратели из СС, таскавшие даже у населения алюминий и железо, – те вообще сатанисты бездушные, они всех пленных и мирных граждан, в том числе детей, пригнали под каменный забор Братского кладбища на Северной стороне, оградили колючей проволокой и держали так под дождем и снегом, ходячих пугали тем, что раненых бойцов бросали живыми на корм свиньям – это на встрече в 1966 году рассказывал директор судостроительного завода. Мы тогда сидели за столом Севастопольского вокзала, выпили по 100 граммов, как на поминках; с нами была женщина из Тулы, Мария Акуратова, я ее назвала мамой, а она меня – дочкой. Потом я ей посылала сухофрукты, абрикосы и киш-мыш, а она мне присылала тульские пряники.

Если бы я училась в русской школе, лучше бы знала русский, то и работала бы не только в обществе «Знание» и исходила бы не только из своего опыта – я всегда увлекалась историей, она дает возможность многое понять…

Есть между Бахчисараем и Севастополем станция Сюрень, по-татарски – Сурен, это место называли «картофельный городок». Там целую зиму за проволочным заграждением, под дождем и снегом, находились наши военнопленные, мерзли и умирали от голода. Фашисты пугали мирное население тем, что безо всякой вины казнили кого попало: повесили 12-летнего мальчика Ибраимчика и его двух младших братишек из деревни Каралез, рядом с селом Красный Мак. Люди, проходившие мимо по дороге, незаметно для немцев, бросали им еду и козьи, коровьи, бараньи шкуры – укрыться и подстелить на землю, чтобы не замерзнуть. Разве можно после этого говорить о какой-то межнациональной вражде?! Ведь и пленные, и прохожие были людьми разных национальностей, но были едины в ненависти к захватчикам – нелегко далась нам Победа!...

А мира на земле до сих пор нет, неразбериха везде, то в одном, то в другом месте возникают «горячие точки»…Земля у нас государственная. для тех, кто на ней родился, – родина, но ведь не люди рождают землю, а солнце светит для всех, хоть бы об этом подумали!

Но больше каких-то своих национальных или личных обид меня волнует другое, уже ставшее историческим: никто почему-то не упоминает 3-й морполк 756-го минометного дивизиона. Перечислю всех, кого хорошо помню:

– комиссар Шевченко П.П. – житель Симферополя, у него было две дочери и сын;

– его помощник – полковник Черноморченко, из Киева, внук приезжал, я показала ему место гибели деда, а сам уже нашел место перезахоронения;

– командир батареи Бабахин, ему во время войны было 64 года, самый старший среди нас;

– начальник штаба дивизиона Кужбарский;

– командир минометной батареи Галкин, житель Ленинграда, его жена работала в швейной мастерской 2-го спецотдела в штольнях Инкермана;

– Сергей Матросов, житель Севастополя, оперуполномоченный;

– военврач Кравченко, хирург, носил две шпалы (знак различия, но какое это звание, я не знаю);

– зав. складом дядя Миша;

– писарь Миша;

– начальником финчасти был комсомолец (фамилию не помню);

– Васенко, 2 брата-старшины;

– связист Коля;

– старшина Мансур;

– повара вообще менялись – хоть искра пламени делала их мишенью…

Меня, камышлинскую Шуру, называли правой рукой военврача Кравченко, дали мне звание ефрейтора, так я ефрейтором и осталась, но мне звание было безразлично, ведь я комсомолкой 16-летней пошла воевать и главное для меня – чтобы не исчезла память о моих боевых товарищах и о подразделениях, которые защищали Севастополь. Ведь то, что наш №-й морполк объединился с 25-й Краснознаменной Чапаевской дивизией 1 октября 1942 года, никак не значит, что нас, 3-го морполка 756–го отдельного минометного дивизиона, не было, что мы не защищали Севастополь! И как устранить эту несправедливость, я не знаю, тем более, что мы и в партизанских рядах воевали, впятером убежав из плена на мысе Фиолент, а потом освобождали Севастополь в 1944 году, тогда, после освобождения города, в военкомате были военком Загребалов и Губкин, может быть, эти фамилии помогут найти сведения о 3-м морполке? При обороне города многие командиры погибли в Первомайской балке при прямом попадании бомб и снарядов, некому добиваться правды.

Моя идея – всех объединить вокруг памяти героев, они все разных национальностей, но все отдали свою ЕДИНСТВЕННУЮ ЖИЗНЬ за мир. Партия и комсомол – это не против бога, это имя создали люди для объединения по правилам веры, для жизни по общим для каждого народа требованиям, но не для войны и убийства, а сейчас меджлис исподтишка настраивает людей друг против друга. Не для этого мы воевали, не против бога, а сражались с оккупантами, пришедшими на нашу землю. И я сейчас достраиваю музей, чтобы осталась память о тех, кто здесь ежечасно проявлял мужество и героизм, отстаивая каждую горку, каждую балку, каждый поселок… И очень жаль, что сейчас у нас, фронтовиков, мало контактов и встреч с молодежью, что они современные. Не представляют ни нашей жизни, ни наших побед, ни горечи поражения, счастья нашего не понимают.

В июле минувшего года ко мне приехала журналистка средних лет, серьезная женщина, с оператором. Они записывали интервью со мной, кстати, с ними был и исполнительный директор общественной организации Российский союз ветеранов Михаил Анохин, он оставил запись в книге почетных посетителей. Беседа длилась более 4-х часов, я рассказывала и о своей жизни, вот так же, как пишу сейчас. Анохин подтвердил, что я говорю правду. Были и философские вопросы вроде тех, как должен жить и совершенствоваться человек, о И.В. Сталине и адмирале Ф.С. Октябрьском. Октябрьский выполнял приказы высшего командования, а Сталин привел народ к Победе, он не предал Страну Советов и не стремился к богатству: у него не было ни своего собственного дома, ни дачи – все государственное, только национальный вопрос был сложнейшим, но он бы решил и его, если бы прожил подольше…

Я рассказала им старинную народную сказку: «Бог дал человеку руки, ноги, глаза, ум, чтобы человек своим трудом добывал кусок хлеба, не воровал, не обманывал, никого не убивал и не пил водку. Если не будешь подчиняться божьим наставлениям, то когда умрешь, попадешь в большой казан, который стоит на огне и будешь там кипеть; а кто не работал и умирает голодным, в рай не попадет! Для нас нет никакого рая, мертвый человек становится фосфорным удобрением. Наш рай – это наши наследники, мы для них отстаивали нашу землю. И погибший в Первомайской балке старшина Андреев говорил: «Шура, будешь жива, – расскажи о наших подвигах, о том, как мы уходили из жизни, хотя мы тоже хотели вернуться домой к своим матерям, мсти за нас, Шурочка, погибших однополчан, мы не боялись врага»…

Вспоминаются песни военных лет – в них тоже дух борьбы, воля к победе, единство фронта и тыла – единство народа…

А я всегда рада видеть всех, кто со мной рядом и воевал, и строил, кто готов протянуть руку помощи фронтовикам.

д. Камышлы,

г. Севастополь